В семье Софьи Витовтовны царил настоящий культ ее грозного отца. Любовь к деду сумела она внушить всем своим детям. Когда-то, укачивая своего малыша Василия (и безумно боясь для него участи Ивана, сгинувшего от моровой беды!), шептала она малышу, что его дедушка станет со временем королем Руссии и Польши, самым сильным в мире, сильнее германского императора, сильнее всех! И что ему, маленькому Васильку, предстоит, когда вырастет, стать наследником дедушки.

– И тогда я смогу делать все-все, что захочу? – спрашивал уже подросший малыш.

– Да, серденько мое! – отвечала Софья с мокрыми от любви глазами. – Да! Ты станешь сильным, и уже никто не будет страшен тебе! – А сама думала о Юрии, о ненавистном девере, которого безумно боялась, с надеждою повторяя про себя: «Тогда Юрий не станет страшен тебе, сын!»

Василий смутно запомнил сильные руки Витовта, когда мать привозила его ребенком к деду «на погляд», но лучше всего запомнил он последнюю встречу с дедом три года назад, когда Софья примчалась к отцу вместе с Фотием искать защиты от Юрия.

Витовт успокоил дочь как мог (у него были связаны руки делами на Западе), твердо обещав ей, однако, свою помочь.

Успокоенную водил по замку. Софья старалась не замечать, что когда-то живой и быстрый отец стал медлить, взбираясь по каменной лестнице, что обвисшее, обрюзгшее лицо его покрылось сетью морщин, что сам он стал как-то сохнуть, «уменьшаться» после своих семидесяти лет. Витовт негодовал на Ягайлу, сумевшего родить от последней жены двух сыновей. Вдруг останавливаясь в каменных переходах и тяжко дыша, начинал с ненавистью и как-то по-котиному шипя говорить об удачливом двоюроднике. Софья молчала. Тихо промокала глаза платком, когда на высоте крепостной стены, над озером, Витовт торжественно умолк, глядя вдаль и прижимая к себе счастливо приникшего к нему Василия. О вере не говорили на этот раз, берегли друг друга. Софья с годами стала яростной поборницей гаснущего византийского православия. А Василий, прижимаясь к деду, к великому деду своему, был совершенно счастлив. Гордо проходил, держась за дедову сухую ладонь, мимо литовских и немецких придворных, мимо татарской охраны, замершей у дверей главной пиршественной и тронной залы замка с пучками ребристых тяг на сводах, с окнами на озеро – высокой залы, вознесенной выше зубчатой преграды стен.

– Вот… создал! – говорил Витовт. – Каждый людин, едущий порожняком, привозил с собою камень, иначе не пускали в Троки. На уровень огненного боя, сам видел, все выложено гранитными валунами, пушками не разбить! Вот, дочь!

Он широким жестом руки обвел пространство. Отсюда, с башни, виделись и предместья, на соседнем острову укрепленные, и ряды крытых черепичных крыш в Троках, и иные крепости в отдалении. А Софья вспоминала далекий, уже как бы и не взаправдашний Краков, шумные пиры, давно умершую Ядвигу в парче и короне, усыпанной самоцветами.

И она не видела (позабыла!) свой жестко обострившийся лик и ряды морщин на щеках, которые уже не могла разогнать никакая улыбка. И Витовт сам, не видя себя (не часто гляделся князь в полированное серебряное зеркало), все боялся сказать ей, что она уже не девочка, не та Соня, которую знал он и любил и прочил за русского великого князя – куда ушло все! И приманчивая женская стать, и зазывный взор, сулящий счастливому избраннику плотские радости, и звонкий смех, и быстрота. «Что сделали годы?» – думал он, глядя на Софью, и отворачивался, и молчал. И она молчала, боясь сказать, как он обрюзг и усох.