– Они, конечно, немного странные и порой резки во взглядах, но после минувшего дела всякие противоречия у нас исчезли. Теперь лишь о победе помышляем. Батюшка очень ее ждет.

– Мы обязательно победим, но пока гордые бритты все еще сильны на море, да и Франция сдаваться пока не торопится.

– Позволю не согласиться. Англия уже не столь вольно хозяйничает со своим флотом, нежели прежде, а Франция… – цесаревич хитро улыбнулся. – Что Франция? Батюшка еще сорок лет назад в Париже увидел, как легко она способна переменяться и сколь сильна была память о России у тамошних военных, пребывавших в Доме инвалидов…

Припоминаю и я эту историю. Гришка однажды рассказал. Дело было в 1814 году. Наша армия вошла в Париж, Наполеон разбит, но все еще опасен. Об этом знает и тогда еще совсем юный Николай, уговоривший матушку отпустить его к старшему брату в заграничные походы. И вот, будучи в Париже, зашел будущий император Всероссийский в Дом инвалидов. Там ему попался французский сержант с лицом в рубцах и на двух костылях. Естественно, начался разговор о минувшей кампании, о провале наполеоновской авантюры, о катастрофе Великой армии.

«– В каком деле вы ранены? – спросил Николай сержанта.

– При Березине, – ответил тот и тут же добавил: – Казаки меня порубали, да мы упали вместе. Они не поднялись, а я тут с обмороженными ногами. Что нам нужно в вашей России? Дьявольская страна. В нее легко входить, а если выйдешь, то в Инвалидный дом…»

– Ну, в Инвалидный дом нынешние французские вояки вряд ли попадут, – предположил уже я. – Расстояние от Крыма до Парижа даже по морю неблизкое, а добираться вплавь и того дальше…

Тут я не иронизирую и знаю, о чем говорю. Петров рассказал, как четыре черноморских «Щуки» все из того же 1944 года устроили вражескому флоту грандиозное избиение с потоплением. Так что в Евпатории у интервентов сейчас трагедия…

– Господа, господа! Не желаете ли сделать дагеротипный снимок на память?

Вот те новости. Никогда бы не подумал, что тихоня Гончаров за время нашего пребывания в Севастополе еще и фотографом заделался. И все же вместе с великими князьями, Пироговым, Петровым, Кошкой, Дашей, сестрами милосердия вижу я, как наш писатель возится с агрегатом, напоминающим старинный громоздкий деревянный «гармошечный» фотоаппарат на треноге. Ну, сейчас Гончаров прекратит возиться и скажет: «Внимание! Отсюда вылетит птичка!» Вот только ничего такого не случилось. Взявшись за какую-то скобу, Гончаров на несколько секунд посмотрел на всех нас, и я узрел, как с ним произошла разительная метаморфоза. Обычно буднично-равнодушный взгляд сделался злым, как у Дюдюки Барбидокской. «Все равно я испорчу им праздник!» Именно так, а не иначе.

Взгляд на какое-то мгновение встретился с моим, и меня словно током ударило. Штерн! И ошибки быть не может. Слишком хорошо я запомнил эти огоньки и ухмылку всесильного безумца. А теперь…

Если разум и начал лихорадочно задавать какие-то вопросы, то ярь на такую роскошь поскупилась. Словно катапульта (с допопорой на костыль), она немедленно отправила тело вперед в длинном прыжке. И напутствия вдогонку добавила, больше похожие на пинки. «Допрыгни! Успей! Не дай сотворить Штерну очередную пакость! Спаси людей! И простых, и важных! ВСЕХ!»