Последним шансом для Англии мог стать «Глориес», но и его питерская «Щука» выследила и потопила. Хотя поднять в воздух кое-какие самолеты бритые все же сумели и даже совершили налет на Петербург, где неожиданно столкнулись с мощным отпором со стороны городского ПВО, организованного на добрых шестьдесят лет раньше «обычного»[127]. Уж не знаю, чем именно столичные зенитчики обстреливали английские самолеты, но только посеять в городе панику налетчикам не удалось, зато падать приходилось часто.

Что оставалось после этого провала делать лондонскому Кабинету? Только договариваться о мире. Переговоры начались в конце января, а закончились в мае. Тянула, тянула Англия, но пришлось ей согласиться на наши условия.

Пришел мир. Государь Николай Павлович продолжил царствовать, история получила новое развитие. И главным ее политическим достижением стало доведение до конца пресловутого «крестьянского вопроса». В «моей истории» гостайной при Николае было обсуждение мер «к улучшению участи крепостных крестьян», но дальше говорильни и мелких шажков дело не сдвинулось. Да и сам царь сомневался в том, что проблему можно решить вот так и сразу[128]. А «тут» очередной по счету (кажется, третий) «Секретный комитет» таки дожал отечественную бюрократию, и уже в феврале 1857 года государь подписал Положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости. Не быть теперь царевичу Александру «Освободителем», раз уж отец опередил на четыре года. И бестолковщины с полумерами на сей раз не случилось. Уже четыре года мутят министры что-то вроде гремучей смеси фермерства с колхозами-совхозами. И неплохо, кстати, мутят.

Разумеется, когда в России идут преобразования, проигравшая войну Британия спокойно спать не могла и решила пакостить привычным «исподтишка и чужими руками». Сначала с помощью всевозможных засланцев вздумала раскачать радикально-революционные слои российского студенчества, а когда раскачать не вышло, поддержала вооруженный бунт в Польше. Показательный случай: в июне 1857-го в самый пик волнений в Варшаву из-за кордона приехал активист прошлого бунта Людвиг Мерославский. Приехал, наскоро примерил на себя корону диктатора, войска возглавил, однако после очередного не слишком-то удачного сражения был ранен, попал к нам в плен и, несмотря на энергичный протест Лондона (их гражданин же), доставлен в Петербург, осужден и повешен. Вместе с ним на виселице оказались и остальные пламенные «борцы с кровавым режимом царя Николая Палкина» – Лангевич, Серановский, Траугупт. Герцена еще наша разведка доставила в Петербург, с Чернышевским серьезный разговор в Третьем Отделении вышел. Но все это теперь уже прошло, а впереди меня ждет…

За окнами раздался резкий гул, переросший в грохот. Стекла задрожали, но выдержали. В комнату вбежала перепуганная Пелагея:

– Михаил Юрьевич, отец родимый, беда!

– Что случилось?

Но услышать вразумительный ответ ни я, ни Пирогов так и не смогли. Новый страшный взрыв громыхнул совсем рядом, выбил стекла вместе с рамами, шмякнул Пелагею об стенку, отшвырнул Пирогова, меня оглоушил, но не задел. Смотрю с забитыми ватой ушами на разрушенную комнату, а в ней все как будто застыло. Как будто кто-то большой и всесильный нажал на пульте бытия кнопку «Пауза». Изодранная осколками, растрепанная балтийским ветром штора буквально повисла в воздухе шматком. Какой-то полуметр до пола оставалось преодолеть падающей люстре. Застыла пыль, и словно сам воздух сделался вязким и липким. Но я-то двигать головой могу.