У крыльца стояла готовая к выезду карета. Кучер сидел на своем месте, зябко втянув голову в плечи. После выздоровления императрицы Бестужев-Рюмин оставил привычку валяться в постели до полудня, он снова вставал чуть свет. Карету подавали к девяти.

Часы пробили десять. Давно пора было ехать, но ехать не хотелось. Он страшился предстоящих встреч с Шуваловыми, великим князем. Еще позавчера он заметил, что Шуваловы, особенно Александр Иванович, как-то косо поглядывали на него. Не иначе, как что-то разнюхали…

Канцлеру подумалось, что было бы неплохо сказаться больным, отсидеться несколько дней, пока не начнет действовать княгиня Елена Степановна. Если Петр Иванович не устоит перед ее чарами, а он, конечно, не устоит, тогда можно считать, что все обойдется.

Неожиданно рядом с каретой появилась открытая коляска с восседавшим в ней гвардейским офицером. Офицер соскочил с коляски и, придерживая рукой шпагу, взбежал на крыльцо. Сердце у канцлера дрогнуло: это за ним.

Так оно и было: его требовали во дворец, в Конференцию.

— Доложите Конференции, что я болен и прибыть не могу, — сказал канцлер.

Офицер уехал, и Бестужев-Рюмин тотчас распорядился распрячь лошадей, поставить карету в каретник.

В кабинет вошла графиня, его верная супруга, как всегда опрятная, с красиво уложенными волосами. Увидев мужа в волнении, удивилась:

— Разве ты не едешь во дворец?

— Я плохо себя чувствую.

— А я пришла напомнить тебе о нуждах нашей лютеранской церкви.

Графиня была немкой. Несмотря на то что муж был православным и дети приняли православное крещение, она оставалась верной своей лютеранской религии. И муж ее за это не осуждал, больше того, покровительствовал ее единоверцам, делал богатые приношения лютеранской церкви, кстати, единственной в Петербурге.

Начав разговор о нуждах церкви, графиня попросила мужа внести новый взнос, но ее просьба осталась без ответа. Граф молчал, погруженный в свои думы.

— Я вижу, ты не в настроении сегодня, — сказала графиня. — Поговорим об этом в другой раз.

— Да, да, в другой раз, — обрадовался он возможности прекратить никчемный разговор.

У крыльца снова появилась уже знакомая коляска. Приехал тот же офицер, что в первый раз, но теперь он вел себя более решительно.

— Вашему сиятельству велено быть в Конференции немедленно, — твердо сказал он. — Таково повеление ее величества.

Не хотел ехать раньше в теплой карете, пришлось трястись в открытой коляске: офицер не пожелал ждать ни одной минуты.

Едва коляска остановилась у дворцового подъезда, как подошел богатырского сложения секунд-майор и именем ее величества российской императрицы потребовал от канцлера сдать шпагу. Бестужеву-Рюмину было объявлено, что он лишается милостей государыни и берется под домашний арест. Его усадили снова в коляску и повезли обратно домой, но теперь его уже сопровождал целый отряд вооруженных солдат, которые должны были крепко стеречь попавшего в опалу графа.

Весной 1758 года по настоянию Конференции генерал-аншеф Фермор, возглавивший русскую армию, решил возобновить движение на запад. В самую слякоть. От частых дождей дороги взбухли, сделались труднопроходимыми. Местами колеса повозок утопали по самую ось, лошади, истощив силы, останавливались, и тогда приходилось надрываться солдатам — кто толкал повозки сзади, кто тащил за ступицы.