– Ну, был, – сказал я. – Любопытно стало. Все-таки восемнадцатый век, доподлинный…

– И что вы там делали?

– Да ничего, – сказал я. – Посидел немного в гостях и ушел к себе. Как-то не было у меня желания расхаживать по восемнадцатому веку, даже с автоматом на плече. Что, на костер теперь потащите?

– Не говорите глупостей, – отмахнулся Янош. – Наоборот, вас можно только похвалить за столь благоразумное поведение. – Он нехорошо сузил глаза. – А теперь представьте, что в такую «дверь» попал умный гауптштурмфюрер СС. Именно с автоматом на плече, а то и со взводом эсэсовцев. Или умный нилашист[3]. Или просто профессиональный вор-взломщик, для которого там раздолье. Что будет с историей и со всем нашим миром, если какой-нибудь беззастенчивый тип начнет корежить прошлое? Вот и делаем что можем.

– Да, маскироваться вы умеете… – сказал я.

Я уже понимал, что убивать они меня не будут – а смысл? – и решил позволить себе легкую язвительность – как моральную компенсацию за то, что они со мной проделали.

– Что вы имеете в виду?

– Вашу правую руку, – сказал я. – Ногти, точнее, их полное отсутствие. Крайне убедительный штрих к образу коммуниста-подпольщика, которым вас несомненно считают в Дебрецене. Вам это проделали под хорошим наркозом, конечно?

– Без всякого наркоза, – бесстрастно сказал Янош. – В здешней политической полиции наркоз был как-то не в ходу. Мне действительно какое-то время в интересах дела пришлась выступать в образе коммуниста-подпольщика. Группу взяли. – Он усмехнулся одним уголком рта. – Я же не мог сказать им, кто я на самом деле. Ну а выдавать секреты подполья было бы непорядочно. Вот и…

Мне стало неловко – признаться, ткнул он меня мордой в грязь. Я как-то сразу ему поверил, что именно так и было. Пробормотал:

– Извините…

– Пустяки, – отмахнулся Янош и решительно встал. – Ну что же, не вижу смысла затягивать беседу. Вы уж извините, но какое-то время вам придется пробыть в таком положении – чтобы мы успели отъехать достаточно далеко. Кто вас знает, вдруг поднимете тревогу. Правды вы, конечно, не расскажете никому, чтобы не угодить к психиатрам, но мало ли что можно выдумать… Потом придет дворецкий и вас освободит.

– Он что, тоже из ваших?! – удивился я.

Как-то не представлялся Иштван в роли их сообщника.

– Ну что вы, – усмехнулся Янош. – Будь он нашим сообщником, мы узнали бы о картинах гораздо раньше. Гораздо. Просто он пожилой человек, знает жизнь и примерно представляет, чего от нас ждать в случае ослушания… Ну все, конец разговорам.

Он скомандовал что-то, очевидно, на мадьярском, и его молодчики бросились к картинам, доставая из ножен на поясе штык-ножи (они оба приехали с маузеровскими винтовками, что ни у кого из наших удивления не вызвало). И сноровисто принялись вырезать картины из рам. Клинки, судя по всему, были отточены до бритвенной остроты – холст поддавался под лезвиями, как марля под острыми медицинскими ножницами. Закончив, стали аккуратно сворачивать их в рулоны, а рулоны перевязали немецким бумажным шпагатом.

– Зачем они вам? – вырвалось у меня.