Я кивнул, и она бросилась мне на шею, объятия и поцелуи были суматошными, исступленными, мы оба знали, что никогда больше не увидимся. Не знаю, сколько это продолжалось, наконец она оторвалась от моих губ, прошептала на ухо:

– Мне было с тобой очень хорошо… Прощай и постарайся вернуться с войны…

– Прощай, – сказал я так же тихо и выпустил ее из объятий.

Она ушла за портьеру, тщательно задернув ее со своей стороны. На всякий случай я отошел на пару шагов. За портьерой, совсем рядом, протрещало что-то, напоминавшее электрические разряды, совсем негромкие, из-за краев портьеры вырвались отблески бледно-сиреневого короткого сияния, повеяло озоновой свежестью, как после грозы. На этом все и кончилось.

Я добросовестно засек по часам четыре минуты и сидел в кресле, выкурив две сигареты. Чертовски хотелось хлопнуть стакан токайского, одна нетронутая бутылка еще осталась, – но я сдержался: до подъема оставалось с полчаса, и не следовало с утра появляться перед подчиненными, дыша свежим перегаром.

Решив, что теперь можно, подошел к портьере, за которой скрылась Эржи, отдернул ее наполовину. Там опять была только картина. Самая настоящая – я увидел кракелюры, потрогал пальцами жесткий холст. Восемнадцатый век остался там, где ему и полагалось, – в прошлом. И Эржи давно умерла – как только вернулась в свое время, умерла для меня окончательно и бесповоротно. Даже если дожила до старости…

Подошел к портрету, отдернув на сей раз портьеру на всю ширину. Это уже был никакой не портрет: и Эржи там не было, и красивого хрустального графина (стоявшего сейчас у меня в шкафчике, потому что Иштван к нему прикасаться отказался наотрез). Только стол на одной-единственной вычурной ножке и два высоких стакана на нем. То же самое – кракелюры, жесткий холст под пальцами…

В голове у меня царил совершеннейший сумбур. Все это оказалось настолько диковинным, что с трудом умещалось в сознании: тайные общества, тайные знания, дверь из нашего века в восемнадцатый, девушка, с помощью картины сумевшая перенестись на двести лет вперед… В одном я не сомневался: все это не было ни сном, ни каким-нибудь колдовским наваждением (в которые я не верил и не верю). Все это было в реальности. И Эржи. Ее золотой крестик и сейчас висел у меня на шее – но чему он мог послужить доказательством? Как и распятия с шильдиками, лежавшие в ящике ночного столика. Да я и не собирался ничего никому доказывать, так и промолчал сорок лет…

Вычурная ручка двери повернулась вниз, потом вернулась в прежнее положение – кто-то хотел войти и, убедившись, что дверь заперта изнутри, постучал. Это был, конечно, кто-то из своих, прекрасно знавший, что в армии не стучатся. Иштван не стал бы нажимать на ручку без стука, обязательно постучал бы – тихо, деликатно, а не громко и уверенно, как стучали сейчас.

Точно, свои: в коридоре стоял комиссар Янош с двумя своими молчаливыми спутниками.

– Доброе утро, товарищ капитан, – сказал он чуточку торопливо. – У меня к вам срочное дело, со штабом дивизии согласовано…

– Доброе утро, – сказал я, в глубине души даже обрадовавшись, что появился повод отвлечься от всего, что только что, никаких сомнений, бесповоротно завершилось. – Проходите.