А действительно… Видно, что профессор принадлежит к тому роду уважаемых людей, которые страстно любят угодничать, но терпеть не могут в этом признаваться. Ему важно реноме независимого вершителя судеб, поэтому он так и психовал на свидетельском месте. Информация просочилась через секретаршу ректора, и то в узкие круги, оперативник получил ее в результате благоприятного стечения обстоятельств, а Фельдман как узнал?

Разве что сама Поплавская ему сказала? Судя по выражению ее лица, эта девушка не склонна к всепрощению, могла поизгаляться над поверженным врагом.

– Сурово поступил профессор, но справедливо, – веско сказал Кошкин, доставая из портфеля пакет, аккуратно завернутый в кальку. – Хотите бутербродик?

Ирина отказалась, а Бимиц взял.

– Ой, я вас умоляю, да ни за что в жизни никто никого не отчислит без звонка сверху, тем более за такую ерунду, – фыркнул он, размахивая аккуратным бутербродом с докторской колбасой. – У меня сын врач, и надо вам знать, что это просто животные! Какая им поэзия, боже ты мой! Уверяю вас, что они расцеловать готовы были нашего подсудимого за срыв мероприятия, и никто бы даже не чихнул в его сторону, если бы не вмешался влиятельный человек.

– Пожалуй, вы правы, – протянула Ирина, – теперь осталось доказать, что это было известно нашему подсудимому.

Может быть, и не получится сегодня закончить, вздохнула она. Следствие на радостях, что выявило истинный мотив, немного неграмотно допросило Фельдмана. Просто вывалило ему факты, он подтвердил, и все, а нужно было аккуратно спросить, откуда ему стало все известно, кто сказал, когда, при каких обстоятельствах.

Но, боже мой, зачем те тонкости, когда обвиняемый соглашается со всем, что ему ни скажешь!

Вернувшись в зал, она, прежде чем вызвать Полину Поплавскую, обратилась к Фельдману.

Тот развел руками:

– Да я уж и не помню, кто мне сказал.

– Как же так, Семен Яковлевич? Это же касалось лично вас, а не постороннего человека. Наверняка вы испытали возмущение, негодование, боль – словом, сильные эмоции, когда выяснилось, что ваша карьера рухнула из прихоти Василия Матвеевича Пахомова.

– Допустим, испытал.

– И не запомнили обстоятельства, при которых вам стало это известно?

– А разве это имеет значение?

– Конечно, Семен Яковлевич. Суд должен изучить все обстоятельства, чтобы вынести вам справедливый приговор.

Фельдман опустил глаза:

– Нет, не помню. Велемиров точно мне не говорил, а кто – не помню.

– А когда?

Он пожал плечами.

– Хотя бы до устройства на вашу нынешнюю работу или после.

– Кажется, до.

– Вспоминайте, Семен Яковлевич, – наседала Ирина, потому что запирательство подсудимого выглядело странно. Или ухватись за соломинку и кричи, что ты ничего не знал, претензий к Пахомову не имел и убил его совершенно случайно во время бурной дискуссии о кинематографе, а проклятые менты выбили признание, или, коль скоро признаешь мотив личной неприязни, то спокойно все расскажи. А так ни богу свечка, ни черту кочерга.

– Не беспокойтесь, вы не создадите проблем человеку, от которого узнали, – мягко сказала она, – сплетни у нас не караются законом, иначе все женское население сидело бы в тюрьме.