И Ахиллес с нешуточным удивлением вдруг понял, что собеседник прав: он уже принял решение, но осознал это только сейчас.
– Да, вы правы, – сказал он. – Я согласен.
– Вот и прекрасно, – с некоторым, как показалось Ахиллесу, облегчением сказал Никодимов. – Думаю, теперь самое время попросить у вас рюмку коньяка…
Ахиллес наполнил лафитники. В голове у него все еще был совершеннейший сумбур: многое, в том числе сама жизнь, изменилось столь внезапно, кардинальнейшим образом, что привыкать к этому, он чувствовал, придется еще долго.
– За вашу успешную службу на новом месте, Ахиллес Петрович!
Они чокнулись и выпили.
– Быть может, у вас есть какие-то просьбы?
– Не знаю, стоит ли называть это просьбой… Понимаете, Петр Нилович, в расследовании дел Качурина и Сидельникова принимал определенное участие местный околоточный надзиратель. Человек относительно молодой, смышленый… и, на мой взгляд, имеющий определенные способности к сыскной работе. По-моему, он заслуживает чего-то большего, чем его нынешний пост.
Никодимов без малейшего удивления вынул записную книжку и вечное перо:
– Назовите его фамилию.
Услышав знакомое царапанье, Ахиллес крикнул:
– Входи!
Вошедший Артамошка открыл было рот, но с большим сомнением покосился на Никодимова. Промямлил:
– Дела некоторым образом служебные…
– При этом господине можно, – кивнул Ахиллес.
Физиономия денщика была изумленной до предела.
– Только что приходил денщик подполковника Лаша, ваше благородие. И уже не свысока взирал со всем тихим презрением, как в прошлый раз, а, наоборот, так юлил, словно я фельдфебель, а то и сам подполковник. Сказал, что домашний арест снимается и с вас, и с меня, и вообще о нем лучше забыть, как и не было. Чудеса в решете…
– То ли еще будет, Артамон, – сказал Ахиллес, улыбаясь. – То ли еще будет…
Как провожают пароходы
Начало ноября, в отличие от прошлогоднего, выдалось холодным, сырым, исполненным промозглого холодка. Деревья давно сбросили последние листья, куда ни глянь, повсюду стояли унылые грязные лужи – следы частых в последние две недели дождей, пару раз уже оборачивавшихся вихрем снежинок. Правда, они всякий раз таяли, долетая до земли уже каплями воды. Небо затянуто непроницаемой серостью, и совершенно непонятно было, то ли оно вновь разразится холодным дождем, то ли обойдется. И широкая гладь Волги, вся в морщинках и ряби, была серой. Порой налетал, всякий раз с другой стороны, противный зябкий ветерок.
Одним словом, омерзительная стояла погода. В такую погоду кто впадает в легкую меланхолию, кто попивает водочку. Однако у Ахиллеса настроение было преотличнейшее, гораздо больше соответствующее ясной погоде, светлому и теплому летнему дню.
Он курил, неторопливо прохаживаясь у сходней, перекинутых на борт «Русалки». До отхода оставалось еще много времени, и последние пассажиры тянулись на борт не спеша, а те, кого провожали, прощались тоже не спеша. Вот и Ахиллес нисколечко не тревожился, что его провожающие опоздают.
На шинели у него поблескивал новехонькой красной эмалью, золотыми двуглавыми орлами, золотыми полукружьями меж раздвоенных концов креста, золотыми шариками на концах орден Святого Станислава третьей степени – своеобразный трофей, взятый у поляков и включенный в российскую наградную систему после разгрома первого польского мятежа.