— Меня это не устраивает, — покачала головой Зоя.

— Что именно? — спросил Греч и в самом деле потерявший на мгновение нить разговора.

— Любая цена, — объяснила она ровным голосом.

— К сожалению, цену назначаем не мы, — возразил Марк, который все уже для себя решил и готов был заплатить любую цену.

— Но мы вправе от нее отказаться, — в глазах Зои разгорался огонь бешенства, знакомый и незнакомый Гречу огонь.

— Я мужчина. — Ну не объяснять же ей в самом деле все, что значили для него эти слова.

— А я женщина, — твердо сказала Зоя. — И я тебя никуда не отпущу.

Прозвучало это вполне мелодраматически, но, с другой стороны, что есть жизнь, если не мелодрама? Драма или трагедия. Но для Зои он предпочел бы все-таки мелодраму.

— Дело не в твоем желании, — попытался объяснить он. — И не в моем. Иногда обстоятельства сильнее нас.

— Я тебя люблю, — казалось, без всякой связи с предыдущим ответила Зоя, и, как оказалось, возразить на эти слова ему было нечего, потому что правда заключалась в том, что и он мог, не покривив душой, произнести вслух эти простые слова.

«Но не произнес…»

Марк смотрел ей в глаза и молчал. Сколько длилось молчание, он не знал, но ему было и неинтересно. Он им не тяготился, как, впрочем, и Зое его молчание, как оказалось, было не в тягость. Однако чем дольше они молчали, тем более бессмысленными становились любые слова, которые он мог бы теперь произнести, и тем большую силу обретали три слова, сказанные ею. И в какой-то момент Греч неожиданно осознал, что мог бы сейчас рассказать Зое все про свою исковерканную ненавистью и темной страстью жизнь, но и это уже потеряло всякий смысл. Чтобы он ни сказал ей сейчас, она не отступится, но и обратное верно. Своими словами она заставила его усомниться даже в правильности бесспорного и безукоризненного, как ему казалось еще несколько минут назад, плана. Он не имел права оставить ее одну. Просто не мог, потому что…

— Я люблю тебя, — сказал Греч, поднимаясь из-за стола. — Я…

— Молчи! — Как выяснилось, он пропустил мгновение, когда она поднялась на ноги и оказалась рядом с ним. — Молчи!

Но он и без того не смог бы сейчас произнести ни единого слова: целовать ее губы и одновременно говорить было невозможно.

В пять утра он уже был на ногах. И не то, чтобы специально старался. Даже не планировал. По нынешним обстоятельствам мог себе позволить выспаться, но времена, когда дела делались разумом, а не душой, судя по всему, безвозвратно прошли. Теперь Греч не мог просто «выключить процессор» и отправиться в оперу или завалиться спать. Возможно, впервые в жизни в его поступки стали вмешиваться эмоции, и что характерно, никакой тайны для него в этом не было. И даже больше. Этим утром, оставляя спящую Зою в ее тайном убежище, он окончательно убедился, что чувство — а последняя любовь, как оказалось, кружит голову не хуже первой — делу не помеха. Напротив, тонус, который задавала любовь, нежданно-негаданно вспыхнувшая в его бесплодной, как мертвые солончаки, душе, был сродни тому ощущению полноты жизни, что знакомо только молодости. Такого подъема, такой вовлеченности в дело, Марк не испытывал едва ли не со времен войны. Впрочем все хорошее имеет и оборотную сторону, и страсть, как доподлинно знал Греч, в иных обстоятельствах ненадежный помощник. Ведь сильные чувства стоили головы немалому числу вполне профессиональных и отнюдь небесталанных людей. Что ж, praemonitus, praemunitus