«Твою мать!» — но дело было сделано и Вадим понял это даже в том состоянии, в котором находился.

«Твою…» — под настороженными взглядами друзей он осторожно поставил на стол опустевшую чашку и, протянув руку, каждое — даже минимальное — движение которой приходилось теперь тщательно контролировать, взял пачку сигарет. На то, чтобы разыскивать свои папиросы у него просто не оказалось ни сил, ни желания.

— Я в порядке, — сказал он, и это простое действие — произнести три коротких слова — потребовало от Реутова такой концентрации и такого усилия, что в былые времена хватило бы, верно, на целые сутки напряженной работы. — Давление… — Он вытряхнул сигарету, поднес к губам и взглянул на Полину. — Переспал, понимаешь. — Раздвинуть губы в улыбке оказалось столь же трудно, как закатывать в гору сизифов камень, но он все-таки справился и перевел взгляд на Давида. — Давление скакануло… Это бывает, — успокоил он друга. — Бывает от недосыпа, — Реутов наконец закурил и, выдохнув дым, закончил начатую мысль: — А бывает и от пересыпа.

— А сейчас? — Похоже, Полина ему не поверила. Она учила психофизиологию сна совсем недавно и не успела забыть.

— Сейчас я снова с вами, — улыбнулся Вадим. На этот раз и речь и улыбка дались гораздо легче. «Муравьиная суета» в голове прекратилась, оставив по себе лишь гулкую пустоту, с которой, однако, можно было уже жить. Перестало шуметь и в ушах, ну а все прочее могло потерпеть до лучших времен, когда он сможет — если, разумеется, сможет — разобраться со всем этим дерьмом. Однако одно Вадим понял совершенно определенно: чем бы все это ни закончилось, до тех пор, пока он сам не изучит то, что свалилось ему теперь на голову, и тщательно все не обдумает, рассказывать он никому ничего не будет. Ни Полине, ни Давиду, ни Марику… Никому, потому что… Впрочем, этого он пока не знал, просто чувствовал, что не стоит. Во всяком случае, до времени… а может быть, и никогда.

— Давай поговорим, — предложила Зоя, закончив сервировать стол и садясь напротив Марка. В ее глазах…

Ну, что сказать, он увидел в них не только ожидание и совершенно не обнаружил страха.

— Давай, — мысленно вздохнув, согласился Греч, хотя, видит бог, говорить с Зоей на эту тему он не хотел, но, как выяснилось, не мог и отказать. Иначе, зачем вообще пришел к ней этим вечером? Но Зоя заговорила совсем о другом.

— Мне было двадцать лет, — сказала она, однако смысл ее слов дошел до Марка не сразу. Дрогнули прекрасные губы, и их движение на мгновение заставило Греча забыть обо всем.

— Мне было двадцать лет, — сказала Зоя. — В Новом Амстердаме мне предложили место секретаря-референта…

— Не продолжай, — остановил ее Марк, освобождаясь от сладкого наваждения.

— Почему? — спросила она, и движение ее губ едва снова не выбросило Греча из реальности.

— Я не хочу этого знать, — честно ответил он, борясь с собственной так не вовремя обнаружившейся слабостью.

В глазах Зои появилось удивление, и даже разочарование, и тогда он посчитал необходимым объяснить.

— Это ничего не изменит, — Марк взял бутылку белого «Мозельского» и неторопливо наполнил сначала бокал Зои, потом свой. — Я бессилен изменить прошлое, Зоя. Я всего лишь человек, но даже бог, как мне кажется, никогда не обращал случившееся в небывшее. Твой рассказ… Возможно мне будет больно услышать то, что ты собираешься рассказать, а, может быть, и нет. К сожалению, я видел в жизни такое, что вообще невозможно передать словами. И тем не менее, я всего лишь человек, девочка. И если ты была с ним счастлива, я позавидую этому счастью, а если страдала, сердце мое разорвется от жалости и гнева. Но ни в твоей судьбе, ни в судьбе Домфрона это уже ничего не изменит. Он приговорен и умрет, а ты будешь жить, чего бы мне это ни стоило.