Васильковский? Реутов прекрасно помнил все детали произошедшего, помнил и фамилию человека, которого на самом деле никогда в жизни не встречал, но которому хладнокровно — это свое уверенное спокойствие он запомнил тоже — плеснул в чай смертельную дозу химически чистого мускарина[147].

«Ничего личного», как говорят в аргентинских боевиках, ровным счетом ничего… и уходящая из глаз умирающего человека жизнь.

— Вадим! — В голосе Полины звучала нешуточная тревога, но вот с чего вдруг она так переполошилась, Реутов не знал, и это его удивило. Однако сила испытанных чувств оказалась совсем никакой, и еще в голове стоял мешавший думать гул.

«Я…» — он попытался стряхнуть остатки сна вместе с окутавшей тело и разум паутиной оцепенения и безволия, но сон не отпускал. Перед глазами, туманя взгляд, текла по запотевшему изнутри оконному стеклу дождевая вода…

На этот раз он оказался в своем личном кабинете. Странность ситуации заключалась, однако, в том, что, с одной стороны, Реутов твердо знал, что никогда в жизни в этом помещении не был, но, с другой стороны, огромный кабинет, обставленный тяжелой старомодной мебелью, был ему странным образом знаком. И стол этот министерский, крытый зеленым сукном, и полированные огромные шкафы, где за стеклом стояли книги, названия которых Реутов мог легко вспомнить, и тяжелые портьеры на высоких окнах…

— Материал к запоминанию, — сказал Вадим ровным спокойным голосом, но при этом старательно, как в лингафонном кабинете, выговаривая каждый звук. — Информация к размышлению. Серия двадцать первая, пункт семь.

В затянутой мглой комнате никого, кроме самого Вадима, не было, и получалось, что говорит он для самого себя. Такая манера поведения показалась «наблюдающей» части сознания Реутова странной, если не сказать большего. Сам он с собой обычно говорил только мысленно, полагая — и не без веских на то оснований — привычку говорить в таких ситуациях вслух признаком шизофрении.

Между тем «действующий», живущий в пространстве сна Он раскрыл лежащую на столешнице толстую потрепанную тетрадь, чуть подвинул ее, перемещая в центр светового пятна — настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром стояла справа от Реутова — и начал медленно, снова с той же подчеркнутой артикуляцией читать текст, записанный узнаваемым — но при этом абсолютно незнакомым Вадиму — почерком фиолетовыми, черными или красными чернилами.

— Шесть, — прочел Реутов. — Серия первая. А.О. Русский, православный, 23 года, капитан-лейтенант Русского императорского флота…

Ощущение было такое, словно «в голову ударило». Такое с ним иногда случалось, если пил много, быстро и натощак. Вот вроде бы все в порядке: взял стакан, поднес ко рту, опрокинул и замер, пережидая первый удар по слизистой. По идее — и по опыту, разумеется — должно повести, но обычно несильно, как на медленной ленивой волне, качнувшей привязанную к берегу плоскодонку. Однако иногда, хоть и редко, случалось по-другому. Бывало, так в голову «вдарит», что в ушах гул, где верх, где низ неизвестно, и пот холодный по лицу и спине, словно из ведра окатили. Наблюдающего со стороны Реутова от эдаких ощущений только что наизнанку не вывернуло. Не был бы сон, наверняка весь кабинет монументальный этот заблевал от пола до потолка. Но это все-таки был сон, о чем Вадим все еще помнил, кувыркаясь в прозрачной, искрящейся солнечным светом, опасной голубизне чужого неба.