в лучшем случае играли второстепенную роль. Влияние массового политического участия в создании препятствий захвату и монополизации политической власти можно рассматривать как побочный эффект внутриэлитных конфликтов. Более того, как убедительно показал Грэм Робертсон в своем анализе забастовок в России 1990‐х, массовые волнения служили аргументами для торга при урегулировании внутриэлитных конфликтов между общенациональными и региональными лидерами, а мобилизация или демобилизация масс в основном проводилась элитами в собственных интересах111. Аналогичным образом Скотт Радниц расценивал некоторые эпизоды политической мобилизации в Центральной Азии как «оружие богатых»112: воздействие массового политического участия дополняет, но не заменяет конфликты внутри элит. То же самое, пожалуй, относится к эффектам «демократизирующего» воздействия международного влияния на внутриполитическую борьбу: опора внутриполитических акторов на поддержку западных «демократизаторов» (равно как и на поддержку антидемократических «черных рыцарей») носит в основном второстепенный характер, позволяя усилить (или ослабить) внутриполитическую конкуренцию, но не навязать (или устранить) ее извне.

Одним словом, динамика политических режимов во всем регионе постсоветской Евразии за последнюю четверть века вписывается в одну из двух моделей политического развития: «повелитель мух» или «плюрализм по умолчанию», хотя в некоторых странах, например в Армении, наблюдались непоследовательные колебания между этими моделями113. При этом следует признать, что на модель «плюрализма по умолчанию» структурные социально-экономические факторы влияют ничуть не больше, чем на модель «повелителя мух». То же самое можно сказать и об их последствиях: в Украине показатели экономического роста и развития, да и качество государственного управления как минимум не лучше (а то и хуже), чем в России. В каком-то смысле эти тенденции ставят под сомнение общепринятый аргумент о ключевой роли социально-экономического развития в качестве необходимой и даже достаточной предпосылки демократизации (как гласит классический вариант структурной теории).

Смена оптики научного анализа динамики постсоветских режимов со структурной на «агентскую» может привести к таким же выводам в отношении прошлых «агентских» концепций смены режимов – тех, что появились в ходе третьей волны демократизации114. Подобно тому как Адам Пшеворский считал «демократию случайным исходом конфликтов»115, «взлет» авторитаризма в постсоветской Евразии (и не только) также можно трактовать как случайный результат конфликтов внутри элит. По многим параметрам постсоветские недемократические страны не были обречены (и по-прежнему не обречены) на установление персоналистских авторитарных режимов «раз и навсегда», хотя сегодня шансы на их демократизацию, мягко говоря, не выглядят многообещающими. Тем не менее такая смена оптики важна не только с политической, но и с научной точки зрения.

Нынешний пессимистический консенсус ученых относительно перспектив демократии и демократизации в мире (и особенно в постсоветской Евразии) не выглядит чем-то совершенно новым. В известной степени он выглядит репликой пессимистического консенсуса 1970‐х. Это было время, когда негативные последствия Вьетнамской войны воспринимались в качестве угрозы для западного мира куда серьезнее, чем сегодня Брексит и правление Трампа; когда тупиковая ситуация стагфляции расценивалась как предвестник грядущего упадка, а то и полного краха капитализма; и когда почти никто не верил, что коммунизму сравнительно скоро придет конец. В те годы видные ученые публиковали алармистские работы о неустранимом глобальном кризисе демократии, а в скептических оценках будущего политических свобод в развивающихся странах превалировал структурный детерминизм