Кедрачев был доволен, что больше никто не сдал листовок Петракову. Вначале он опасался, что многие сделают это: ведь большинство солдат — из деревни, привыкли бояться и слушаться любого начальства. Как хорошо, что ошибся! Теперь можно откровеннее толковать с солдатами… Словом, первое дело сделано, теперь надо до пленных листки донести.

Через день-два ему удалось повидаться с Гомбашем, он договорился с ним и передал ему листовки, спрятанные под поленницей.

На вопрос об офицере, заступившемся за него, Гомбаш ответил, что обер-лейтенанта Ференца солдаты очень уважают — он, пожалуй, единственный из офицеров, который относится к ним без высокомерия. Гомбаш рассказал, что до войны Ференц был чертежником на заводе, состоял в социал-демократической партии и даже однажды был арестован за помощь забастовщикам. А в армии, куда он был призван в начале войны, сделал, неожиданно для самого себя, карьеру: из унтеров стал офицером. Как рассказал Ференц Гомбашу, столь стремительное повышение он получил, возглавив во время наступления русских роту, в которой не осталось ни одного офицера, и удержав позицию, хотя соседние роты отступили. Побудило к этому Ференца желание сохранить людей: если бы рота покинула окопы, ее перебили бы, так как отступать можно было только по открытому месту. Через четыре месяца, во время нового наступления русских, командуя той же ротой, он, из тех же соображений, вместе с нею сдался в плен.

— Понимаю, почему вас интересует Ференц, — сказал Гомбаш под конец разговора, — вы ищете единомышленников. Очень хорошо. У вас уже есть организация? Кто вас послал ко мне?

— Человек один… — уклончиво ответил Кедрачев, помня, что Корабельников просил пока никому не называть его имени.

— Понимаю! Конспирация! — улыбнулся Гомбаш. — Передайте вашему одному человеку, что мы рады были бы действовать совместно.

«А что такое конспирация? Что это означает?» — хотел опросить Ефим Гомбаша, но постеснялся.

Ефиму не терпелось поскорее повидать Валентина Николаевича, рассказать о выполнении поручения. Но день катился за днем, а все никак не удавалось уйти в город. Однажды под конец дня, уже в сумерки, его позвали к проходной:

— Барышня там тебя дожидается!

Закутанная в шаль, Ольга зябко потопывала валенками: стоял крепкий январский мороз.

— Я тебя сколько жду! — пожаловалась Ольга. — Холодище-то какой…

— Стряслось что?

— А то, что тебя сколь дней уж нет. И вестей не подаешь.

— И раньше так случалось.

— То раньше… Я, может, и не пошла бы. Да ведь еще и Валентин Николаич затревожился. Как приходит со службы, так и спрашивает: «Куда ваш брат пропал?» А вчера говорит: «Сходите, узнайте, что с ним». Я и пошла. У вас с Валентином Николаичем что, дело какое?

— Какие там особые дела… — ответил Кедрачев уклончиво. — Передай ему привет и скажи, слышь, обязательно скажи, что у меня все благополучно, слышь — все.

— Секреты от меня завели?

— Да ну, какие там…

— Не хочешь сказать? Ну и пусть… Больно-то надо! Еще сами мне свои секреты расскажете!

— Вот и поимей терпение! — улыбнулся Ефим. Пообещал: — На днях увольнение получу — приду.