Максимов и сам сделал открытие, благодаря которому курение сигарет без фильтра стало безотходным. Перевернутый окурок с втягиванием дыма, курение не до фирмы, а до ногтей, до самых последних крупинок. В ходу был десятикопеечный "Памир", набитый кусками табачной соломы.
Следственную тюрьму поставили еще при царизме. Большевики сносили храмы и мечети, тюрьмы не трогали. Тюрьма стояла в центре большого столичного города. Подследственные шутили: жили напротив тюрьмы, теперь живут напротив собственного дома. Длинные коридоры, где может проехать автомобиль, узкие ходы к прогулочным дворам, забранным поверху металлической сеткой, метровые наружные стены, полуметровые перегородки. Камеры большие, с высокими потолками.
К тюрьме царской постройки примыкал новодел. Узкие коридоры, потолки - рукой дотянуться, камеры-норы без воздуха.
Журналист побывал в четырех камерах. В первую, царскую, его привезли из КПЗ. Расчет был обыкновенный - в камере много народу, голодуй сколько хочешь, отказывайся от пищи, другие съедят и спасибо не скажут. Журналист бунтовал, не давал покоя надзирателям. Удивленный начальник тюрьмы, полковник весом в 150 килограммов, решил увидеть необычного заключенного. Полковнику до пенсии оставался год или меньше, он стал склонен к сентиментальности. В нем начала пробуждаться та знакомая многим надзирателям опасливость оказаться за пределами тюрьмы. Они охраняли зэков, но их тюрьма была не внутри тюрьмы, а снаружи.
Много лет спустя на улице большого города журналист случайно встретил начальника оперчасти их лагеря, сильно спившегося, уже не в майорской форме, а в потертом тканевом пальтишке. Майор не сразу узнал, вернее, узнал, но не как именно журналиста, а как кого-то из зэков того лагеря, и стал дружелюбно рассказывать, как презирал он свое ремесло и как жалел заключенных. Журналист помнил, что майор действительно не отличался ретивостью, не подставлял зэков, не создавал агентурной сети, а тихо и мирно попивал в административной зоне, иногда появляясь на проверке с сизо-белесыми ничего не видящими глазами.
Тюремный же полковник нес службу рьяно и безжалостно. Он не боялся угроз, просто ими пренебрегал и забывал тут же. Днем и ночью во внутренней тюремной больничке дежурили медсестры со шприцами наготове. Горячий укол на неделю вышибал из любого зэка неповиновение, а некоторые надолго оставались недоумками. Но как только замаячила пенсия, полковник стал мягчеть, хотя, казалось, скорее решетки этой тюрьмы станут восковыми. Ему вспоминались легенды о зэках, и через десятилетия находивших тихих-мирных старичков надзирателей на их приусадебных участках.
Журналист сцепился с полковником в широком просвете коридора царской тюрьмы, уже его схватили надзиратели, уже из дальнего конца коридора бежала медицинская баба с готовым шприцем, но полковник, поколебавшись, отправил его в карцер. Тихая нора с гладким бетонным полом, карцер-одиночка. Он еще не знал, что этот карцер окажется лучшим в его жизни.
Тем временем на воле происходили события, о которых журналист не имел ни малейшего представления. Какимто образом информация об аресте журналиста попала на зарубежное радио. Его уголовное дело шилось трудно, собирать было нечего. Шлюшка Гурина внезапно обнаружила, что ее здесь могут и зарыть, сбежала в Москву и долгое время пряталась у своих родственников под Можайском. Перед тем ее допрашивали в местном КГБ, выпытывали, не известно ли ей, с кем из иностранных шпионов был связан журналист, чем вообще ее напугали вусмерть. Напоследок раздосадованный гебист дал ей свой номер телефона, вдруг что вспомнит, и под страхом уголовного наказания запретил кому-то рассказывать об этом допросе.