Как можно объяснить такое несчастному родственнику? Как сказать ему, что сейчас вы должны грубо стащить его умирающую сестру со смертного одра и отвезти ее в местный центр помощи при несчастных случаях и чрезвычайных ситуациях? Там ее будут хватать и колоть, а затем она испустит последний вздох на больничной каталке, среди пьяных и побитых личностей, которые чаще всего и попада́ют ночью в отделение неотложной помощи. Но он понимал: у нас нет выбора, мы должны подчиняться приказам.

Мы принесли кресло для переноски, два больших одеяла с подогревом и подушку для опоры. Я встала на колени на кровати позади женщины, и, когда мы подняли ее в полусидячее положение, чтобы усадить в кресло, она умерла.

Я посмотрела на свою напарницу, и она кивнула. Мы уложили женщину обратно в еще теплую постель, на то место, с которого мы ее подняли, прикрыли ей глаза и положили сверху покрывало.

Я сходила на кухню за ее братом, и мы все расплакались. Скажете, непрофессионально? Но в глубине души я знала, что для нее это самое лучшее. Я снова позвонила дежурному врачу, сообщив ему, что теперь эта женщина умерла и ему все-таки придется приехать, чтобы констатировать смерть (в те дни у нас не было такого права).

Когда у людей есть личный опыт смерти близких, это также помогает совершенно по-новому взглянуть на проблему. Я пережила это в 2008 году, когда моя мать умерла от хронического заболевания легких. Благодаря этому событию я испытала нечто вроде прозрения, и теперь я хочу помочь службе скорой помощи лучше понять, какой уход нужен умирающим больным и чем мы можем быть им полезны.

Я очень любила маму, и ее смерть, без сомнения, самым кардинальным образом изменила мою жизнь.

Много лет у нее была хроническая обструктивная болезнь легких (ХОБЛ). В последний год ей было совсем плохо, и она получала респираторную поддержку на дому, где у нее был кислород и небулайзеры и куда приходили врачи. Внезапно она попала в больницу с обострением. И врач-консультант сказал Бернарду, моему пожилому отчиму, что они больше ничего не могут для нее сделать, кроме как постараться «обеспечить ей покой и комфорт».

Маме было всего шестьдесят, и только когда я навестила ее в больнице и увидела, в каком она состоянии, до меня дошла страшная правда: она умирает. Я созвала всех родных.

Это были самые мучительные тридцать шесть часов за все мои сорок лет. Мой брат Мэтью (тоже фельдшер) примчался из своего дома в Восточной Англии. Мы сидели рядом с ней всю ночь и вели в это тяжелое время необычные разговоры.

«Какая ирония судьбы, не правда ли? – задумчиво сказал Мэтт. – Если бы кто-то из нас получил срочный вызов к пациентке маминого возраста, которая была бы без сознания и дышала бы вот так, мы бы интубировали ее, включили небулайзер, дали мочегонные внутривенно и быстро-быстро повезли бы ее в отделение неотложной помощи».

Он был прав. И все же мы беспомощно сидели там, а мама с трудом дышала. Шипел выходящий кислород, и от этого постоянного фонового шума кружилась голова. В предрассветные часы она начала стонать и подергиваться. Я пошла к медсестре, и она ввела морфин, выписанный врачом. Я спросила ее, как долго это все продлится. На экранах приборов были мамины показатели: очень частые дыхание и пульс, очень низкое насыщение крови кислородом. И температура за сорок. Я не привыкла смотреть, как умирают люди, – ведь меня учили бороться со смертью. Я дрожала на стульчике рядом с ее кроватью, моя рука крепко сжимала ее руку, и ее тепло согревало меня в ночи. К маме заглянул еще один врач. Я совсем испугалась.