— Я не хотел давать тебе это… я нашел в ванной, за зеркалом. Прочти все же… — И он протянул Виктору сложенный вчетверо листок бумаги, и пошел, прихрамывая, к окошку администратора.
Виктор осторожно развернул листок и сразу узнал почерк матери: «Сын мой, любимый мой! Прости меня за все боли и обиды, которые причинила тебе. Только после смерти Павла Евгеньевича я по-настоящему поняла, как он любил меня и что я значила в его жизни. Я была недостойна этой любви. Самое страшное — остаться совсем одной. Но еще страшнее — сознавать, что в этом одиночестве виновата только я и никто больше. Слишком поздно я это поняла. Жить мне больше не для чего. Прости, Витя, прости. Я не знаю, как все исправить, а видеть тебя таким не хочу и не могу. Прощай, мой хороший. Надо иметь мужество за все расплачиваться. Если сможешь, не забывай меня. Если сможешь, найди в себе силы и стань человеком, и душа моя будет спокойна…»
Виктор еще ниже опустил голову, скомкал в руке записку, зажмурился изо всех сил, но слезы текли сами. И он слышал, как Юрий Николаевич о чем-то спрашивал дежурную и та куда-то звонила по телефону, говорила сонным глухим голосом:
— Клава, ты? Спала, что ли? Не спала, ну ладно. Как там эта женщина? Нет, не с сотрясением, а эта… самоубийца… ага… Да вот родные интересуются, ждут. Ага, хорошо. Ты так и не поспала? Да, ночка та еще… У меня у самой глаза слипаются. Ну хорошо, передам. — Дежурная положила трубку, и Виктор услышал, как она сказала Юрию Николаевичу: — Спасли, слава богу, но состояние пока очень тяжелое. Что ж вы так довели человека? Вы кто ей, муж?
— Что? Ах, да, муж, конечно… то есть не муж, а так… друг семьи. Простите, что вы сказали? Будет жить, да? Будет… Ну спасибо вам, огромное спасибо… Значит, будет жить?
— Что вы непонятливый какой, ей-богу! Раз спасли, значит, будет, — улыбнулась женщина. — Езжайте домой, езжайте. Все равно к ней пока нельзя, что вы тут маяться будете? А утречком обратно приедете. Может, пустют…
Виктор поднялся на лифте на пятый этаж, остановился у одной из дверей, надавил кнопку звонка. Дверь скоро отворилась, и на площадку вышла Лена Минаева, удивленно посмотрела на Виктора.
— Пришел еще раз меня ударить?
— Да нет… просто так зашел.
— Очень мило! А хотя бы извиниться передо мной ты не хочешь?
— А что толку-то? Ну, извини.
— А зачем ты тогда пришел, не понимаю.
— Увидеть тебя захотел, вот и пришел.
— Ну, увидел? А теперь будь здоров.
— Привет… — Он повернулся уходить.
— А чего ты третий день в школу не ходишь? — спросила она.
— Да так… дома неприятности… с матерью.
— Заболела?
— Да, при смерти была. — Он как-то странно усмехнулся при этом.
— Как при смерти? Что ты болтаешь? А теперь?
— А теперь опасность, вроде, миновала.
— Это ты ее, наверное, довел. Ты ведь такой, любой фокус выкинуть можешь.
— Я довел… это верно… — Он опустил голову.
— Тебе же говорить бесполезно — ты себя всегда правым считаешь.
— Ерунда, чего там, — он опять криво усмехнулся и пошел вниз по лестнице, а потом побежал, перемахивая через три ступеньки.
Была ночь и пустая улица, освещенная желтоватым светом редких фонарей. Витька медленно брел по улице, ссутулившись, подняв воротник дубленки, посасывая потухшую сигарету. Вдруг что-то ударило его под сердце, и слезы сами брызнули из глаз. Он зажмурился, замотал головой, как подраненный бык, и с силон наподдал носком ботинка пустую урну. Она с грохотом покатилась по асфальту. Он бежал за урной и бил ее, бил с яростью, словно в ней заключались все беды, свалившиеся на его голову. Оглушительный грохот наполнил улицу, урна металась из стороны в сторону и даже искры высекала из асфальта. А он бежал за ней и бил, бил!