А под конец, когда красный туман с глаз схлынул-то и как увидела я, что с хозяйской дочкой сделала… Выхода не было у меня, не оставлять же ее такую, калечную… И задушила я ее. Вот той самой лентой, что граф мне из Парижа привёз, и придушила змею.
Почти до самого утра я с ней просидела, не знала, то ли здесь ее бросить, то ли куда оттащить. Здесь-то ее долго не найдут. Кроме графа моего да меня, никто толком и не знает про это место. Разве что граф сюда сунется. Нет! Мне хотелось видеть его лицо, когда узнает он, что нет больше у него дочки. А там погорюет да поймёт, что дитя у меня под сердцем – единственная его кровиночка.
И решила я Машку оттащить. Выкинула ее на самом видном месте, прям посреди парковой дорожки, где она так гулять любила. Наутро нашли ее. Граф мой тут умом и тронулся. Любил ее больше жизни. Больше меня. Больше дитя нашего. Похоронили Марью быстро. И никому дела не было, кто ее, змеюку, изничтожил. Царя батюшку свергли, а тут какая-то барышня.
А накануне отъезда, как сейчас помню, 2 ноября это было, пришёл ко мне граф мой. Я было подумала, ну вот, скажет сейчас, собирайся, Анечка, вместе в Париж поедем, надо нам сына, наследника будущего, спасать. А он меня хвать за шею, сжал что было мочи, я чуть тут душу богу и не отдала. Покраснел весь и шипит мне в лицо. Знаю, мол, это ты Марьюшку мою погубила. Ленты на ее шее он признал. Убью, кричит, тебя. Но не убил. Духу не хватило. Не чета он мне. Мне-то и духу, и силёнок ох как хватило. Отпустил он меня и расплакался. Отдышалась я и говорю, ничего ты со мной не сделаешь. Убить не смог, а закон теперь на стороне простого народа, а вас, гнид, мы теперь будем давить. Мне, говорю, новое правительство теперь за смерть твоей Машки медаль даст. Остынь, говорю, Александр Анатольевич, ведь я сына твоего под сердцем ношу, наследника рода твоего. Ведь можно и по-хорошему со мной жить будет. Он посмотрел на меня диким каким-то взглядом и кричит: «Дьявол ты! Дьявол!» Выбежал из комнаты, а ночью и след его простыл. Больше графа своего я не видела.
После его отъезда в Отраду зачастили всякие люди, начали тащить наше добро. В марте 1918 года родила я сыночка моего ненаглядного. Вскоре в имении нашем открыли музей, а меня сделали его смотрительницей. Так и прожили мы с сыном здесь до сего дня. А теперь вот музей закрывают и все вывозят. Так, глядишь, и камня на камне не оставят. А нам с сыночком надобно в Москву перебираться. Но будем жить поближе к Отраде. Я уже и комнату нашла. Всё-таки сыночек мой – последний отпрыск графского рода. И хоть не осталось теперь в России графьев и господ, но сын мой должен знать, что все это могло б ему принадлежать, что Отрада – его по праву. Кабы не революция да не проклятая Машка. Всю жизнь я ее ненавидела. Думала, не будет ее и мне на душе полегчает. Не полегчало. И после смерти змея эта отняла у меня счастьюшко мое. Ох, ненавижу ее. С каждым годом все сильнее ненавижу змею эту огненноволосую. Так бы и выколола ей зенки ее проклятые, так бы и выдрала патлы ее рыжие, вместе с головою оторвала бы…