– И ты … – он замялся и вдруг сменился в лице. Тряхнул головой, мучительно подбирая слова: – Маша, пожалуйста, ребенок ни в чем не виноват!  

– Не знаю, что ты сейчас себе решил, но топиться я точно не собираюсь.

Он моргнул и севшим голосом уточнил:

– А куда собираешься?

– Замуж. Вроде бы…

Он хмыкнул, а потом расхохотался, до слёз, кажется. Крепко поцеловав меня в губы, князь погладил меня по щеке:

– И что мне теперь с тобой делать?

– Не знаю, любить? – предложила я.

– Это непременно, – согласился Алексей. – Но сначала неплохо бы всё же обвенчаться, чтобы хотя бы имя тебе передать. Какая-никакая защита. Надо было хватать отца Павла и требовать сделать это еще в больнице. В нашем случае бессознательное состояние невесты скорее плюс, чем минус, – серьезно заметил Милевский.

Я покачала головой, сдерживая смех, а потом опомнилась:

– Отец Павел? В больнице?

Запах ладана, тяжелый серебряный крест…  

– Да, а что тебя удивляет? Эпидемия, люди мрут как мухи. Отпустить больному грехи – святое дело.

Черная ряса, мужские пальцы ласкают мой шрам. «Ангел мой, Оленька».

Меня затрясло, я захлебнулась воздухом. О, господи… Хватаясь за темную рубашку, я посмотрела на князя.

– Скажи, я ведь похожа на Олю? – хрипло спросила я.

Он потемнел лицом, поджал губы.

– Ответь мне, прошу тебя. Обещаю, никаких истерик. Пожалуйста, Алёша, это важно! – голос срывался, дрожал.

– Наверное, – отрывисто сказал Милевский. – Судя по фотографиям. Мне жаль, но я почти не помню Олю.

Снова меня замутило, я кивнула, принимая ответ.

– Нет, это ведь невозможно… – я потерла ноющий лоб.

– О чем ты, милая? – осторожно обнял меня Алексей.

– Ты ведь знаешь, отец Павел служил в церкви рядом с Солнечным. Та речка, где мы с тобою встретились, как раз по пути.

«Не ходи на речку, Маша!»

– Да, знаю.

– Перед смертью Ольга избегала исповеди. Отец Павел даже как-то пришел к ней в наш дом, он называл её Оленька. Но Оля нервничала, даже боялась. И на руке её был точно такой же шрам. Позже, когда сестры уже не было в живых, я сама крестом разрезала себе ладонь. Это было в Никольском. Это было при нём.

– При отце Павле? – Милевский побледнел.

– Да, я тогда пришла к нему в церковь, и застала его истязающего себя плетью. Он наказывал себя. За свой грех.

Алексей сцепил челюсти, и я продолжила:

– И … то, что было со мной в больнице подернуто забытьем. Но теперь я вспомнила – батюшка, который тогда был там, подходил ко мне, гладил мой шрам и называл меня Оленькой. Его ангелом.

Снова меня начало трясти.

– Но я была в бреду! Мне показалось!

Милевский прижал меня крепче, я сделала глубокий медленный вдох, чувствуя его запах, успокаиваясь.

– Все четыре убитые Марии были прикреплены к Никольскому, – тихо напомнил мне князь, и я озвучила терзающую меня мысль,

– Первое убийство произошло в январе, после Рождества. В Рождество я ходила к батюшке Павлу на исповедь… я призналась, что живу с мужчиной вне брака.

– Для церковника это равносильно признанию в проституции, – князь пальцами впился в мои плечи, опомнился и отпустил. Не страшно, боли я не чувствовала.