Так говорил Господь пред страданиями Своими. Разве не заставляем мы его страдать и ныне, пытаясь делить неделимое?

— Сынок, ой, вы батюшка, наверное? — спрашивает меня в автобусе старушка.

— Да.

— Батюшечка, ты заполни мне бумажку эту, — и подает старенький, еще не поменянный паспорт с аббревиатурой канувшего в лету Союза и тоненькую полоску компьютерной таможенной декларации.

— Матушка, да не пустят тебя в благословенную Украину с паспортом этим!

— Ты напиши, сыночек-батюшка, заполни, что они, нехристи?

И ведь не пускали. Нет у них разрешения пустить мать к сыну, не прописано это в законе.

Сколько слез стоило это бабушке. Навзрыд ведь плакала: «Сынки, да детки мои там живут!»

Господи! Неужто чаша Твоя должна быть разделена? Каким законом мерить страдания обыкновенного человека, во имя блага чиновника, во имя радости врага мiра сего?

Вопросы без ответов? Не думаю.

Есть ответ, и есть способы их решения. Не надо искать «зачинателей» и «разрушителей». Это не Кучма и не Ельцин, это не Горбачев и не Рейган. Начало этого бесовского разделения в нас самих обретается. И заключено это начало, прежде всего, в том, что наученные «коллективно» мыслить мы отдали, каждый из нас, свои неповторимые сущности и таланты во благо диаволом сотворенного «колхоза», где никто и ни за что не отвечает. Это результат. Это заслуженное каждым, в том числе и мной.

Поэтому и я, заполняя таможенную декларацию для переезда рогатым построенную границу, пишу в графе «Цель поездки»: «К родителям. Старенькие они. Болеют. Соскучился». Прости меня, Господи!

Икону принесли вечером. С утра звонили, потом в храм пришли, с рассказами о древности иконы, ее красоте и дороговизне.

Один из коробейников, шмыгая носом, с придыханием, дыша мне в ухо уже устоявшимся вечным перегаром, объяснял:

— На дереве, батя, под золотом, Бог нарисован и дом его рядом, в лесу…

— В раю, что ль Бог?

— Да каком раю, в лесу?! Сколько стоить будет?

— Да откуда ж я знаю, может она ворованная или ненастоящая.

— Да старуха моя мне оставила. Померла. Вот те крест! — попытался изобразить на себе крестное знамение левой рукой продавец. — Так сколько стоить будет? Семнадцатый век, отец, она нам по наследству передавалась.

— Так уж и семнадцатый?

— Точно. Мне митрофановский поп сказал, что ей 350 лет.

Священника из Митрофановки я знаю. В древних иконах он вряд ли разбирается, но старую икону от современных, в годы хрущевские и брежневские на досточках написанных, отличить сможет.

— Ладно, приносите. Посмотрим.

И двух часов не прошло. Постучали.

В полосатой «базарной» сумке, завернутая в ветхое серое полотенце, уместилась большая, по размеру — аналойная икона.

Разворачиваю.

И… сдержаться не смог.

— Ух ты, Серафим! — так и выдохнулось.

Соединенная сзади, двучастная, с ковчегом (углубленная срединная часть), с соблюдением всех иконописных форм и тонкой позолотой икона преподобного старца Серафима Саровского была красива и особенна.

Есть свойство, «особенность» у некоторых икон, которыми они своею красотой призывают не любоваться, а молиться. Так и говорят — намоленная икона. Эта была из них. Причем стало абсолютно ясно, что икона храмовая. По торцу ее боковых граней остались отверстия от креплений, для установки в иконостасном кивоте.