Потеряв на опросе более часа, Журлов уже за полночь вдвоем с Вельдяевым на лошади отправились по пути следования погибшего. Решению задачи хорошо помогала светившая вовсю луна. Довольно крепенький морозец чувствительно прохватывал сквозь галифе еще непообвыкшее к зиме тело. Лошадка бежала ровно, похрапывая. Где-то через час пути внимательно следившие по сторонам дороги Журлов и Вельдяев заметили следы на снегу, ведущие от дороги через поле к оврагу. А за оврагом чернел лес.
— А за лесом село Марьевка, — сказал Вельдяев, когда остановились и стали изучать следы, — а ежели чуть вправо, то деревня Сосновка.
Снег был неглубокий, местами до земли сметен ветром, но в ложбинках его было достаточно, чтобы ясно определить следы двух пар сапог и салазок, с которых свисало что-то тяжелое и громоздкое. В одном месте, где была ребристая наледь, обнаружили кусочки содранного с туши мяса, то есть нашли то, что искали. А в овраге, куда спустились двое с салазками, подобрали потерянную меховую рукавицу. (Наутро ее распознает жена Игнатова.) Двое продолжали свой путь через реденький лесок, затем через вспаханное и совершенно не заснеженное поле. Но на краю поля — вот удача! — они, те дурни безграмотные, оставили салазки. Бросили их за ненадобностью. Здесь они решили поделить телка, разрубили его на две части и потащили на горбине каждый свою долю. Но куда? Дальше следы преступников были потеряны, и нельзя было уже определить, куда пошли мужики: в село — большое и богатое — Марьевку или в деревушку — десяток дворов — Сосновку. Оба населенных пункта находились за речкой на расстоянии километра один от другого.
В руках угрозыска остались только салазки. Самые обыкновенные, самодельные, сколоченные из досок, — такие имеются почти в каждом дворе. К передней планке салазок была привязана сплетенная из лыка бечева. Никаких других пометок не было. Салазки старенькие, не жалко и бросить.
И все-таки преступников Журлов обнаружил по этим самым бросовым салазкам. И вот что он придумал на другой же день.
Багряным диском солнце едва успело закатиться за гряду соснового леса, как зимние голубые сумерки уже опустились на Марьевку. В окнах там и здесь начали зажигаться огни. Все взрослое население разошлось по домам, занимаясь кто скотиной, кто готовкой ужина. Где-то гнали запрещенный законом самогон, где-то топили баньку. Откуда-то доносился звук гармошки. По всему селу перекатывался незлобный собачий гав. И только ребятишки вовсе и не думали еще убираться с вольной воли в душные тесные избы. Веселой ватагой собрались они на крутом и высоком, раскатанном до блеска речном берегу. Далеко и шибко катились с обрыва на звонкую гладь льда до самой проруби. Кто катился на ледянках, кто просто, подвернув под себя ногу, обутую в валенок, лишь некоторые из пацанов неслись лихо и дальше всех на салазках. Всю эту картину с интересом наблюдал остановившийся у самого раската неказистый мужичонка. В телогрейке, стеганых штанах, заправленных в латаные сапоги, в старенькой шапке-ушанке, уши у которой, как у дворняги, — одно книзу, другое — кверху. Шел он откуда-то вдоль по речке, везя за собой салазки, по делу, видно, да уж больно весело показалось ему наблюдать за шумливой ребятней.