На сладкой еде, в тепле да в холе видный получался из Герки парень, красивый, рослый. На корке хлеба да картошке, в нетопленых избах произрастали его сверстники. На самый налив мужской силою пришлись им голодные двадцатые годы. В мальчишеских свалках, устраиваемых на переменках, до хрипа и синюшной бледноты давил Галанский своих бывших обидчиков, исподволь, пока без вызова, проверяя на них свое физическое превосходство. С затаенной радостью наблюдал, с каким трудом раздыхивались крепко мятые им однокашники. Сумел Герка подластиться и к парням постарше, что были в поселке в авторитете. С непривычной смелостью разгуливал теперь Гимназист по поселку. На одной из вечеринок неожиданно легко и просто объяснился с Танечкой.

После школы Галанский пошел работать к хозяину пекарни. Тот взял его вроде экспедитора, а проще — мальчиком на побегушках, но жалованье положил приличное. За такие денежки пекарь у «живоглота» к концу дня с ног валился. Нэпман Иван Иванович Самотеев хозяин был крутой, прижимистый и к Герке благоволил не за его красивый чуб и не за то, что был дружком племянника, он и племяннику не давал бы поблажек. Причина была в том, что мать у Герки работала в исполкоме и, как женщина без предрассудков и приятной внешности, имела уже поклонников, которые могли быть Самотееву по тем смурным временам как полезными, так и опасными.

Дорога от волости к уезду все бежит и бежит, открывая взору новые, пока незнакомые леса, луговины, поля. Вельдяев, милиционер из Усть-Лиманска, все понуживает лошадку да пошлепывает ее кожаной вожжой по гладкому крупу. Их таратайка то подпрыгивает на корневищах, то заваливается опасно набок при крутых выездах из оврагов и промоин, которые шальная Машка, так зовут каурую, преодолевает бешеным скоком, норовя, как видно, выкинуть молчаливых ездоков. Небо, грозившее с утра дождевыми тучками, наконец развиднелось, и на душе у Николая и Федора заметно посветлело.

Как это обычно бывает среди погодков и людей одного интереса и судьбы, невидимыми токами, без одного слова попутчики сумели расположиться друг к другу и заговорили наконец так, будто прервали затянувшуюся в их беседе паузу.

— Ну и как? — Журлов тронул Вельдяева за колено. — Ну, и как у вас насчет рыбалки?

— Ага… — Федор очнулся, заморгал растерянно белесыми ресницами, не вполне еще вникая в смысл вопроса. — Да ведь тоже хорошо, — заулыбался. — Богато у нас с рыбою… А грибов!

Сосредоточенно-суровое, обычное для него выражение лица преобразилось улыбкой. Видать по всему, вопрос Николая пробудил нечто дорогое сердцу.

— Я больше по грибы. А с рыбалкой тоже богат! Так ведь некогда. А так, бабы соберутся в лес, сходишь с ними — у нас без охраны нельзя, — за час полные короба. Каких твоей душеньке угодно — беляки, свинухи, грузди, маслята. А боровики — во!

Николай представил, тоже заулыбался. И как-то без всякой связи вдруг спросил:

— Послушай, Федор, а чего это мне вчера сотрудник ГПУ из С—а намекал на какие-то грехи ваши? Я имею в виду Пинюгина и Царя ночи, это вы ему такую кличку придумали или же он самолично себя короновал? Про какую-то там бомбу, говорит, порасспроси. А-а? Историю с яблоками знаешь?