— Вам, Григорий Федосович, придется немного подождать. Извините. Вы можете присутствовать. Этот разговор касается и вас, — и, обернувшись к Винокурову, продолжал: — Предпоследний сигнал от Марины был очень тревожный. Обшаривали ее личные вещи, тайно фотографировали, переснимали карточку Письменного. Как потом выяснилось, это была проверка. Судя по дальнейшим событиям, ее она прошла превосходно. Марине поручили обслуживать бандитов во время их шабаша. И вот «молния» — не завтра, так послезавтра эта встреча состоится. Но есть одно «но»… Сегодня ночью ко мне домой позвонил брат Письменного — брат «мужа» Марины, поинтересовался, куда она выехала и скоро ли вернется.
— И что же вы ответили? — осторожно спросил Винокуров.
— Я ответил, что товарищ ошибся номером. Здесь такой особы не проживало.
— А вас назвали по имени и отчеству?
— Да. Телефон-то мой известен, наверное. Но речь, однако, не обо мне. Если кто пронюхал о Марине, наша операция может сорваться. Хустовцы могут переменить место встречи, и тогда надо будет начинать все сначала.
— Если обстоятельства складываются таким образом, то нам нужно опередить дознавателя и ускорить начало операции, — решительно предложил Винокуров.
— Ускорить нельзя, — рассудительно заметил подполковник. — Ее следует начать именно тогда, когда надо.
Воцарилась пауза. Воспользовавшись ею, поднялся Зуев.
— Александр Лукич, я еще раз извиняюсь, но, пожалуйста, познакомьтесь вот с этим, — он выложил на стол подполковника все, что было отобрано при задержании и обыске Фабрици.
Чащин подошел к столу и взял протокол допроса. Пробежал несколько строк и передал Винокурову.
— Посмотрите и это, — протянул он клеймо. — Техническая новинка. Приставил ее, куда надо, нажал игольчатый шток, и готово — ты уже красный.
— Изуверская штучка, — протянул руку майор. — С такими орудиями я познакомился еще в Прибалтике. У тамошних националистов оно было в ходу. Меня мутит не только от клейма, но и от откровенных признаний его хозяина.
— А вы знаете, Иван Алексеевич, — заметил Зуев, — Фабрици в конце допроса сказал, что эту вещицу ему одолжил на время Крамер. Да, да, тот Крамер, который везде прозывается Осадчим.
— Интересный факт, — задумался Чащин. — Крамер, Крамер… Вот. В почте из Ужгорода есть одно любопытное письмо. Позвольте, я вам его зачитаю. — Он подошел к сейфу и достал конверт с грифом «секретно». — Написал его некий Кузьмин. Послушайте:
«Со Станиславом Крамером меня свела лагерная курилка. «Охотишься за «жучками»?» — усмехнулся он, увидев, как я отыскивал окурки, и протянул мне кисет с табаком. Пошутил: «Кури, но не до упаду. Как зовешься-то? Почему фильтруешься?» Я объяснил. «Как захочется покурить, заходи ко мне, отказу не будет». И засеменил к выходу из барака. Постепенно между нами установились приятельские отношения. Крамер рассказал как-то о своей долагерной жизни. В 1938 году он выезжал в Мадьярщину на заработки, а вернувшись, купил себе корчму, немного деньгами помог отец — владелец мыловарни. Однажды, работая на лагерном огороде, он спросил меня, как я думаю устроить свою жизнь по выходе на волю. «Буду, — отвечаю, — работать, как и прежде, на добыче нефти». «Вот это зря, не одобряю, — заметил он. — Лучше займись лесным делом». И принялся расхваливать жизнь в лесу. Потом разоткровенничался и рассказал. «В моей корчме стряслась беда. Два советских солдата перепутали бутылки и вместо горилки выпили сулему, заготовленную для дезинфекции. Уж дюже настырными они были. Чтобы не попасть за решетку, я подался в лес. Перебрался в неметчину. А коли завязалась война, стал солдатом. Потом угодил в это чистилище».