Она получила все это прямо, не имея возможности признаться в этом кому-либо, не осмеливаясь сделать это. Оставался только один человек, которому она могла это рассказать, Людовик, хотя в глубине души ей было стыдно из-за того, что ею манипулировали месяцами, она чувствовала себя униженной, нелепой. Она не хотела никому об этом говорить, и особенно Ричарду, особенно не во время этих обязательных праздников, в эти две недели притворного ликования и нарочитой радости… Тогда в этом кафе она все вывалила разом этому незнакомцу, не сдерживаясь, призналась ему, что дала себя сожрать двум этим негодяям, стала их добычей, потому что 5 января в суде они ее попросту проглотят и не поперхнутся.

Она уже сожалела об этой исповеди, потому что Людовик ее напугал, никогда она не видела на лице мужчины выражения такой неприкрытой, такой твердокаменной ненависти, казалось, что, слушая ее, он напрягался всем своим телом, оно было как струна, а лицо искажал гнев, делавший его каким-то далеким. Да к тому же он беспрестанно сопел носом и громко сморкался, багровея при этом, и вид у него становился как у уголовника, это пунцовое лицо делало его еще более впечатляющим, он ничего не говорил, только сжимал чашку, готовую лопнуть в его кулачище, и пыхтел, словно бык, готовый ринуться в атаку.

Прижавшись лбом к стеклу, блуждая взглядом по этим окнам напротив, она снова вспомнила, что рассказывал ей Ричард о Людовике, о том, как он врезал кулаком тому австралийцу. Ричард уверял, что их сосед сумасшедший, больной, что надо держаться от него подальше; задним числом это встревожило ее, но из-за внезапных криков за спиной она вздрогнула – оказалось, что дети хотели ее напугать, и это им удалось. Айрис с Ноем подошли к окну, отодвинули занавеску и тоже прижались лицом к холодному стеклу, пытаясь понять, что же она могла высматривать снаружи. Во дворе была полнейшая темнота, только свет из ванной немного освещал ветви обоих деревьев, заснувших на долгие месяцы, и по ту сторону этих двух деревьев еле виднелись только редкие отсветы на фасаде напротив. Зимой жизнь во дворе замирала, словно в лесу, сонный пейзаж, где больше никто не прогуливался, неподвижные, ждущие весны деревья.

Сегодня вечером близнецы были так взбудоражены, что в конце концов она предпочла не спускать с них глаз. Обычно они купались самостоятельно, но ванна была огромной, и это уже пугало ее, особенно после того, как Айрис чуть не утонула этим летом в Любероне, в бассейне. У нее навсегда остался в памяти плеск ее ног, шлепавших по воде, и эти крики, про которые они подумали, что она просто дурачится. В тот день их много играло в бассейне, но никто не заметил, что Айрис, затерявшись среди детского визга и нырков, стала тонуть, отчаянно пытаясь высвободить ножку, застрявшую в ее надувном круге и которую ей никак не удавалось распрямить, а ее голова тем временем оставалась под водой. Этот эпизод на всю жизнь врезался Авроре в память, особенно потому, что эта ванна была снабжена тремя ступеньками, фараоновская прихоть прежних владельцев, но она захотела ее сохранить, эта ванна все-таки производила сильное впечатление, даже внушала страх, впрочем, дети поначалу ее и боялись.