Было девятнадцать часов. Людовик остановил машину возле какого-то дома на бульваре Сюше и стоял там уже час. Время пораскинуть мозгами у него было. Вчера он приезжал сюда на разведку, остановился на том же месте, может, немного поодаль, прямо напротив него было все великолепие ар-деко, эти раздражающие фасады, которые окаймляют Булонский лес, блестящие, словно витрины роскошных отелей. В этот Париж он никогда не заглядывал. Что такая роскошь существует, сюрпризом для него не было, просто тут ему никогда не доводилось бывать. Париж, который он мерил ногами по надобностям своей работы, казался полной противоположностью, как правило, то были северные районы, чаще окраины и пригороды, но 16-й округ – никогда. Снизу можно было догадаться о больших апартаментах вдоль освещенных балконов. На первом этаже решетки ограждали цветники, напоминающие сады. А напротив простирался Булонский лес. На этой улице попадались только самые шикарные тачки, здесь все говорило о деньгах. В некотором смысле Аврора была частью этого мира, этой буржуазии, у подножия которой он сидел в засаде в своей малолитражке, это его мучило как комплекс, ему вдруг стало яснее, чем когда-либо, что он не может предложить этой женщине ничего, кроме своей силы, своей единственной разменной монеты, и, однако, чувствовал лихорадочное возбуждение, как мальчишка.

Он снова вспомнил, как три года назад вечером, выйдя из больницы, сидел в этой же самой машине, на этом же самом сиденье. Прежде чем включить зажигание, долго сидел словно парализованный, вцепившись руками в руль и неспособный пошевелиться, как сейчас. Три года назад сила ничем ему не помогла. Он ничего не смог сделать для Матильды, самое возмутительное в болезни это ее упорство, настойчивость и полное бессилие, к которому она отсылает. Это не прошло даже сегодня, ему все еще не удалось принять, что Матильда проиграла битву, а он так и не смог ничем ей помочь. Единственное, что он смог сделать для нее, это ездить к ней в Тулузу каждый вечер, проезжать больше ста километров после работы, чтобы привезти ей в больницу банку супа, каждый раз свежего. Они стали верить в суп, под конец она только его и ела, ничего другого не брала в рот, кроме этих супов, сваренных из овощей с их собственного огорода, из долины Селе́. И один только запах, живой запах настоящей еды, когда он открывал банку, вот что уносило ее из этой больницы, давало ей возможность вырваться оттуда. Людовик помогал ей есть, и с каждой ложкой думал, что она восстанавливается, оживает, глотая сок этих овощей, порожденных землей, где они сами родились. А поскольку врачи уже не знали, как ее вылечить от этого рака, они тоже были готовы поверить в суп, который он привозил ей каждый вечер, лишь бы она ела, лишь бы вернула себе покидавшее ее тело. И три месяца подряд Людовик мотался туда и обратно между фермой и Тулузой и около десяти часов возвращался домой с разочарованием побежденного, сидя на закате за тем же самым рулем, а перед глазами у него лежала на больничной койке Матильда. Это было не по-человечески, пережить такое, и все-таки надо было жить. И вот он больше часа ехал назад с пустой банкой на пассажирском сиденье, потому что ей никогда не удавалось доесть этот суп, и он каждый вечер сам допивал его одним залпом, зная заранее, что завтра поедет в обратную сторону с полной в надежде, что эти поездки продлятся как можно дольше. Или прекратятся скорее, он и сам уже не знал.