– Господи, – сказала Варвара.

– Вот тебе и Господи, – засмеялась Маша. – Тебя, бабушка, вспомнила, ты-то, думаю, как-то сумела. Начали, гляжу. Думала, срежусь: другие и кофе в постель, и газету, и освежающие ванны, ой, думаю, да когда простой русской женщине этим заниматься? Вызывают. Спрашивают: предполагаемые ублажения мужа. Про скобки не сказали. Ладно. Говорю: а лишь бы был жив-здоров. Долго совещались, дополнительный вопрос: „Что такое: лишь бы?“ Ну, отвечаю, если я полюблю, так остальное и так ясно. Ну, а совсем заняла первое место, – повернулась Маша, обнимая Кирпикова за худые плечи, – на конкурсе ума. То есть, значит, вопрос такой: что самое главное в нашей жизни? Чего только они не присобирывали, в основном нажимали на условия, чтоб и обеспеченность, и безопасность, и свобода, и то и се, а я достала, дедушка, твою фотографию, вспомнила твои слова и вышла вперед.

– Слушай его, научит, – иронически заметила Варвара.

– Научил! Вот вам, говорю, и выложила как выпечатала, все тут вам главное: и свобода, и обеспеченность, и безопасность…

– Что ты сказала-то? Что главное-то? – спросила Варвара.

– Разве тебе дедушка не говорил? – удивилась Маша. – Что же ты, дедушка, секретничаешь? Да! – спохватилась вдруг Маша, даже подпрыгнула. – А награда-то!

Наградой был чайный сервиз удивительной красоты. Легкие расписные чашки осветили изнутри сервант. А одну чашку, самую красивую, Маша взяла и бесшабашно хлопнула об пол. Собрала осколки и позвала дедушку делать новые секретики.

– Дедушка, – спросила она по дороге, – а помнишь, ты мне про тучи рассказывал? Как они схлестнулись не на жизнь, а на смерть, помнишь? Я думала, сказка.

Кирпиков стал улаживать коня. Лесник Одегов вышел на крыльцо.

– Кто?

– На постой-то пустишь ли?

– За постой деньги платят.

– А у меня натурой.

– Я как знал, – обрадовался Одегов, – ужинать не садимся.

Лесничий щурился на этикетку, надел очки.

– Французский коньяк! – сказал он. – Здесь? Оригинально.

Кирпиков тянул к огню вовсе не замерзшие руки, совался помочь. Сели. Одегов все говорил:

– Думали, поедим да спать, а тут на-ка. Еще и выпьем. И не грех. Верно, Николаич? Такое лето скачали.

– Не грех, не грех.

Выпили за прошедшее лето, за потушенные пожары. Сколько подросту погибло, сколько гектаров уже проделанных рубок ухода и санитарных смахнуло. Лет на пять… Какой! Считать с подсадкой, на десять отдернуло.

– Главное, конец моим питомникам, – уже с привычной грустью сказал лесничий. – Уж так жалко – снизу подъело, думал, ничего; хожу, нет, желтеют. Вот тебе, Пашка, и резонансная ель. Вот тебе, Александр Иваныч, и карандашный кедр и карельская береза. А ведь такие породы на такой широте. – Он улыбнулся вдруг. – Это природа сердится. Легко ли – все нам. А ей?

– Это безобразие и невнимательность, – сказал Кирпиков.

– Вредительство, – заключил Одегов. Он разочарованно крутил в руках бутылку. – Саш, ты ее оставь. Или заберешь? А то масло в ней буду держать. – Он полез на печь и стал укладываться. – Попили, поели, – бормотал он, – пойти бы кого найти. Сейчас бы бабу – и полный порядок. Чего еще надо крещеному человеку?