– Чего ж от тебя жена ушла? – спросил лесничий.

– Не хочу, говорит, дичать. Хочу, говорит, к народу. А я говорю, в лесу сижу для кого? Ну, говорит, и сиди. Может, чего высидишь. Встречаемся. Даже лучше. Захочет попилить, а я не ее, я бы тоже где и сорвался, а тоже нельзя. Будь твое питье, Саш, покрепче, ей-богу бы, к ней побежал.

– А чай? – спросил лесничий.

Одегов свесил голову.

– А не будет ли ваша такая милость, чтоб подать мне его на печку?

– Будет, будет! – весело сказал лесничий.

– А кто будит, всех раньше встает. Ну так, господа хорошие, слушайте мой отчет. Как я съездил в Слободской. Этому монаху, ребята, было легче. Кто его гнал? Кто над душой стоял: скорей, скорей? Сам подрядился и тюкал потихоньку. А там эта бабочка объясняет – и вот, главное, все на то прет, что без единого гвоздя. Так это же разве достижение? Это он специально. У гвоздей же дерево гниет. А вот днем выдьте, гляньте, какая у меня ошалевка, обшивка, гляньте! Не было в хозмаге трехдюймовки, я делал в паз, бока в зарез, тоже без гвоздя.

Вы там не больно топайте, мою избу тоже в Париж повезут.

– Через триста лет?

– Хотя бы. Слышь – три альбома тетрадей отзывов. Но вообще, ребята, – сказал Пашка энергично, – если французов такой пустяк восхищает, то я даже не знаю. Там дуракам только не видно, переводы уже сбили скобками и под коньком, и у стропил. Теперь ей недолго осталось. Интересно, сколько бы он заработал? Даже по шестому разряду. За три года… На хлеб бы не заработал. Очень медленно.

– Значит, сделал бы? – спросил лесничий.

– А почему нет? Это ж красота – три года тюкайся, в душу не лезут, еду приносят. Ну, ребята, зря монаха хвалят. Французы кой-чего недопоняли. – Видно, лавры монаха возмущали Пашку. – Эка невидаль: без гвоздя! Он же нарочно, чтоб подольше стояла. Зато долго и делал. Никто же не гнал. Так и я могу. Да и вы сможете… нет, Николаич, ты вряд ли, ты отбился от топора, а Сашка хоть бы хрен.

– Не больно-то, – сказал Кирпиков, – я тут сруб поднимал, с бревном сколь возился.

– Так ты из-за бревна лазил? Нам говорят – Сашка в подполье сидит, с ума сошел. А меня чего не позвал?

Одегов первый уснул, а Кирпиков все ворочался и все не мог понять, зачем его сюда потянуло. „Ребята, – сказал бы он детям, – я пришел и ушел, а вам жить“.

– Не спишь ведь, – сказал в темноте лесничий.

– Не сплю. Мы с тобой летом говорили, я думал и ни до чего не додумался. И в подполье был не из-за бревна. Я переживал, что малограмотный, а оказывается, ничего и не надо, надо только уметь жить.

– Всего-навсего, – сказал лесничий. – Тогда уж закурим. – Он сел, закурил.

Одегов услышал запах дыма и проснулся.

– А вот нынешняя пацанва, – сказал он, будто и не спал, – уже все, уже без мотора никуда. Товарищ Смышляев, отпустишь меня на три года? Через три года всех удивлю. Отпусти.

– На пенсию уйдешь – хоть на десять уходи.

– Тогда поздно, тогда сил не будет, нет, сейчас отпусти.

– Точно! – обрадовался Кирпиков. – Надо раньше. А то я соображать стал, а поздно.

– Я еще подумаю-подумаю и уйду, – сказал Одегов.

– И никто не скажет, что зря жил, – подхватил Кирпиков, – а я признаю – зря! Меня везде можно было заменить, и даже лучше.