Бадаев вздрогнул.

– Мужики, не накручивайте поперек паровоза, – сказал Жунев. – Может, он еще в дурку уедет. В дурку хочешь, ублюдок?

Бадаев не нашел сил ответить, тяжело дышал.

– В дурке полная залупа, сто человек в палате, – сказал Гога Пирамидин. – Храпят, пердят. В шесть утра гимн по радио. В гробу ты хоть один – тихо, спокойно.

Бадаев руками лицо было закрыл, Гога резко крикнул «Руки вниз!», Бадаев отдернул – веки дергаются, щека трясется. Страшное дело – признаться в убийстве, но ночные планомерные уговоры… Опыт показывает, что через неделю признаются даже невиноватые. Бадаев пока об этом не знает.

– А ты пацана за ухо схватил, тебе не стыдно? – спросил Жунев.

Бадаев моргнул.

– Он даже не понял, какого пацана, – сказал Гога Пирамидин, двинулся к Бадаеву, Жунев его остановил жестом.

– Так стыдно или нет? – спросил Жунев.

– Стыдно, – сказал Бадаев.

Не сразу ответил. Не нашелся, что другое сказать.

– Говоришь неправду, – оценил Жунев.

Помолчали, попили воды, Бадаеву дали. Тот махом опустошил стакан. Жунев позвонил, чтобы новый графин принесли.

– Пиф-паф, – сказал вдруг Гога, целясь в Бадаева из воображаемого ружья.

– Молчит, – сказал Жунев.

– Я не убивал!

– Заладил, придурок…

Прошлись еще раз по алиби Бадаева на день убийства Кроевской. И пятое-то он делал на территории ЦСКА, и седьмое с восьмым и десятым. Говорил уже очень медленно, как заржавевший, не понимая, похоже, зачем об этом расспрашивают, зачем о том…

Машине заливки льда меняли колеса. Потом от геодезистов приезжал человек, будут обследовать участок, предназначенный для строительства нового большого объекта, крытого стадиона для футбола и легкой атлетики. С ним Бадаев взаимодействовал.

Но по минутам, конечно, не фиксировал.

В какой-то момент Бадаев успокоился. Одно спросят, другое спросят, в том числе ерунду какую-то, а признание прямо выпрашивают, а значит все верно он рассчитал, нет на него улик.

Тут Жунев врезал с правой. Бадаев снова слетел со стула, снова сидел на полу, щупал лицо. Зуб пощупал, не шатается ли.

– Аккуратнее, – сказал Покровский.

Имея в виду, что не оставлять следов побоев. Но Гога опытный страж порядка, не его учить. Сделал шаг в темноту и вновь возник в круге света с валенком в руке, с кирпичом в другой – не с таким большим и красным, как на Скаковой улице, поменьше и порыжее. Но кирпич есть кирпич. На глазах Бадаева засунул кирпич в валенок, пинками заставил Бадаева подняться, встать к стене и начал охаживать его валенком по почкам – раз, два… пять. Бадаев упал на пол. Пытался закрываться руками. Жунев сказал, что хватит.

Вернули Бадаева на стул.

– Признаешься?

– Я никого не убивал… – глухой голос.

Говорил уже.

– Почему вы мне не верите?! – такой порыв, такое отчаяние в голосе, что и невиновный мог спросить с таким отчаянием и порывом.

– Потому что ты (…) (…) (…), – Гога Пирамидин очень выразительно объяснил Бадаеву почему.

Поговорили о перчатках, о записной книжке, еще раз о ключе от комнаты Кроевской, о Прохоре Чернецове, Бадаев все отрицал, конечно, но было видно, что силы из него вытекают. Еще чуть-чуть, пара точных движений – и лопнет, поплывет. Но не лопался, не плыл. В паузах Гога включал валенок. Бадаев пытался падать, скрючиваться в клубок, Гога поднимал его за шкирку, ставил к стене, снова бил по почкам, от души. Валенок следов не оставляет. Бадаев валился – если понимаешь, что ногами пинать не намерены, разумно валиться. Гога его опять поднимал. Пару раз ногой пнул, конечно, но не сильно. А валенком работал на совесть. Бадаев довольно толково прикрывался руками. Еще через час Покровский понял, что сегодня Бадаев дотерпит… И он дотерпел – до того, что реально начал терять сознание, падал и падал. Пришлось прерваться.