– Люба, это ты? – после паузы она задала вопрос. – А если ты не Люба, то почему говоришь Любиным голосом?

– Я, я, – заверила брезгливо. – Что, не особенно нравится правду слышать, обиженка?

Вообще-то, мне было бы приятно, разревись она сейчас, потому и не скидывала вызов. И пока представляла, как с удовольствием потрошу котят – кстати, а почему я их ни разу не потрошила? Они ведь смешно визжат. Прицепились эти котята, взялись в мыслях откуда-то. Хотя и разбавляют ожидание, пока Таня там расплачется.

Но она не расплакалась – задышала часто, вздохнула, а потом заговорила, с каждой фразой наращивая темп и громкость:

– Это я-то обиженка? Ты ничего там не попутала, дорогая? – ее агрессия мне тоже пришлась по душе. С такой подружкой скандалить приятнее, она сразу зубы наружу вытаскивает. – Да я с первого класса как проклятая! Пока ты во дворе с подружками собачье дерьмо пинала, я то к репетитору, то на курсы. Все ждала, когда папа похвалит. Но меня не хвалили – только ставили новые планки! И я их брала! В отличие от всяких уборщиц!

– Как я и сказала – закомплексованная обиженка. Бедную девочку папа с мамой не любили, вот она и живет по их указке, чтобы похвалили, – констатировала я хладнокровно.

И Татьяна вдруг ответила спокойно:

– Любили. По-своему и сильно. Но любовь далеко не всегда бывает полезной. Не всегда, Люба. Знала бы ты, как я иногда завидую – тебе и всем, кому не надо каждый день брать новые планки…

Наконец-то, расклеилась и слезу пустила, а то строила из себя бронебойную машину. Но ее признание приятно удивило – особенно после того, что она обычно говорит. Вот и вся обратная сторона стервозности – детские обиды и жалобы на жизнь. На этом я вызов и отключила, пусть ей еще неприятнее станет от моего равнодушия. Однако что-то кольнуло – не в душе, а в памяти. В другой момент я после такой истории напомнила бы этой неприятной девице, что заеду к ней, сварю опять нам обеим куриный супчик и просто посижу рядом. Не потому что мне ее жаль, просто иногда нужно с кем-то посидеть рядом и сказать, что все в жизни преходяще – особенно после лечебного супа. Мне такой мама готовила, когда я простывала. И ведь действительно, моя родительница надеялась, что я стану бухгалтером и обеспечу себе достойное будущее, но не запрещала притом успевать жить. Это я везучая или мама тупая? Сейчас бы я тоже в Гарварде диплом зарабатывала, а потом ныла первой встречной, как мне жизнь поломали лишней любовью.

Я вцепилась пальцами в амулет. Он делает из меня другое существо, забывающее обо всем хорошем. Но я, носящая имя Зла, не хочу быть ведомой. С другой стороны, зато как все просто! Закрыла глаза, с силой зажмурилась. Где ты, настоящая Люба, которую мама с папой не пытались сделать ни своей, ни чьей-либо еще марионеткой? Тебе, Любе, нравится носить чужое имя?

Воля в руке не собиралась, пришлось приложить немыслимые усилия. Но я с трудом справилась – схватила амулет, сжала в кулаке до отрезвляющей боли, когда острые концы вонзились в ладонь, и медленно сняла. Как только вещица оказалась на вытянутой руке, колдовство сразу отпустило. Но я еще несколько минут разглядывала и собирала воедино все, что узнала. Во-первых, Василий предал меня и будет предавать дальше, я даже изолироваться от его слежки не могу. Во-вторых, Гриша подкинул мне примеры, как зло, победившее Зло, еще столетиями не может успокоиться. В-третьих, испытание дверью подтвердило, что плохого во мне недостаточно, но его можно выработать многократными тренировками. В-четвертых, я сумела снять амулет, хотя очень не хотелось этого делать – лишнее подтверждение предыдущего пункта. И последнее, самое важное: Гриша хотел помочь мне определиться со стороной, поскольку ему в моем лице интересен или верный последователь, или хотя бы сильный соперник, с которым будет забавно воевать. Но все его маневры привели к прямо противоположному выводу – я не стану той, кто ради любой цели потрошит врагов и испытывает от этого удовольствие. Любой, кто высчитывает уровень допустимой жестокости, перестает служить Добру. Уж лучше проиграть, чем стать очередным звеном в неуязвимой цепи.