– Да, мы все умрем, – согласился старик.
Он с хлюпаньем всосал суп из ложки, после чего словно увидел себя глазами Альтмана: голодный и поэтому жалкий. Старик неторопливо положил ложку и медленным, печальным жестом убрал прядь седых волос со лба.
– Да, мы все в конце концов умрем, – повторил он, – и уже не сможем загладить свою вину.
– Вину за что?
– За наши преступления, как я уже говорил.
Альтман взглянул на сверток, который лежал рядом с ним, на столе у окна. Быть может, это исповедь? После Мировой войны царила такая страшная нужда, что ходили слухи об убийствах и даже о каннибализме. Неужели этот несчастный старик?..
«Хватит выдумывать», – сказал себе Альтман. И все же присутствие рукописи будоражило его воображение, словно дверь, за которую неудержимо хочется заглянуть.
– Это рукопись? – Он кивком указал на сверток. Старик наклонил голову в знак подтверждения. – В ней говорится… о вас?
Старик снова наклонил голову. Ему явно не хотелось говорить об этом, и Альтман решил зайти с другого бока.
– Наверное, вам нелегко пришлось после войны?
– Очень нелегко. – Старик направил на Альтмана пытливый взгляд, в котором, казалось, сквозила давняя злоба. – Это просто ужасно, что с нами сделали.
– Да, ужасно, – согласился Альтман. – Настоящий кошмар. К нам относились как к монстрам, способным на любое зверство. Все эти выдумки о жестоких гуннах… Большей частью их распространяли британцы, но и американцы тоже. Чудовищное нагромождение лжи.
– Бесстыдная ложь!
Старик оскалился, с трудом сдерживая злость. Альтман удивился и встревожился.
– Родина Бетховена! Родина Гёте! – с яростью добавил старик. – Будто бы мы убивали детей. Убивали женщин и стариков. Ложь, наглая ложь!
– Вы правы. Цивилизованные люди на это просто не способны.
Старик отвел глаза – его внимание опять приковал мир за окном. Казалось, он сдерживается из последних сил. Через мгновение он снова посмотрел на Альтмана.
– Ваш дядя преподавал английский язык. В реальной школе. Я учился у него.
– Правда?
– Превосходный учитель.
Альтман слегка откинулся на спинку стула.
– Неловко признаваться, но я никак не могу вас вспомнить.
– Вы младше меня. Мне пришлось покинуть реальную школу в тот самый год, когда вы поступили.
– Значит, мы не были одноклассниками?
Старик покачал головой:
– Мое имя ничего вам не скажет. Я видел вас в школе. Вот и все. На игровой площадке или в коридорах. Иногда вместе с вашим дядей.
Он улыбнулся – едва заметно, но при этом тепло.
– Я восхищался вами. Все говорили, что вы очень умны. Прекрасно успеваете по математике. И по английскому.
Старик протянул дрожащую руку к ложке, но тут же отдернул, точно боялся вновь оказаться в унизительном положении.
– По всем предметам, – добавил он.
Затем он снова посмотрел в окно и, слегка помедлив, взглянул на Альтмана.
– Мне семьдесят девять, – сказал он.
– А мне – семьдесят пять, но в нашем возрасте это небольшая разница. Мы с вами – два старика, вот и все.
Старик улыбнулся, но взгляд его оставался безрадостным, словно он тонул в море дурных, если не кошмарных воспоминаний. Альтман подумал, что он, конечно же, бежал в Америку в поисках земли обетованной, как и многие другие немцы в прошедшие десятилетия, – но не сумел ее обрести. Да, жизнь несправедлива. Вспомнилась латинская фраза, услышанная от отца – что-то из Горация: «Mutato nomine de te fabula narrator?» («Лишь имя стоит тебе изменить, не твоя ли история это?»)