Но Гийерм устоял. Заморгал, когда сверху на него посыпалась древесная труха, но сдюжил.

— А этого боша кто укокошил? — сказал он уже не таким пьяным голосом. — Кто-то же его пристрелил? Кто еще, кроме как из Сопротивления? А потом кто-то выдал их эсэс. Кто-то из деревенских. Кто ж, кроме тебя, Мирабель? Ну кто?

Мать расхохоталась. В каминном отсвете помню ее лицо: воспламененное гневом, оно было почти прекрасно. Среди ее родной порушенной кухни страшен был этот материнский смех.

— Сказать тебе кто, Гийерм? — Что-то новое прозвучало в ее голосе, сродни ликованию. — Потому тут и торчишь, что узнать охота? — Она снова пальнула в потолок, штукатурка в красных отблесках огня кровавыми перьями посыпалась вниз. — Ну, может, я тебе и скажу, а чего, какого хера?

Помню, Гийерм опешил больше от этих слов, чем от выстрела ружья. В те дни для мужчин ругнуться было нормально, но если сквернословила женщина — из добропорядочных, — это было что-то неслыханное. И я поняла: мать подписала себе приговор. Но это еще был не конец.

— Что ж, скажу правду, почему нет, Рамондэн! — Видно, ее било в истерике, но в тот момент я была убеждена: мать веселится от души. — Расскажу точь-в-точь, как было на самом деле, почему нет? — весело приговаривала она. — Нет мне резона, Рамондэн, доносить немцам на кого-то. Знаешь почему? Потому, что это я убила Томаса Лейбница! Я его убила! Что, не веришь? Я убила!

Она щелкнула затвором. Оба ствола были пусты. Ее пляшущая тень на кухонном полу была красно-черная, громадная. Мать уже не просто кричала, она истошно вопила:

— Что, Рамондэн, доволен? Это я убила его! Я убила! Не веришь? Да, я шлюха, я с ним спала и не жалею об этом. Я его убила и, если б можно было, убила бы еще сто раз. Можно было б тысячу — тысячу раз бы я его убила. Ну, что скажешь? Какого хера можешь ты мне сказать?

Она еще продолжала вопить, когда первый факел упал на пол кухни. Упал и потух, хотя Ренетт, чуть завидев пламя, тотчас завизжала; вторым факелом подожгли занавески, третий кинули в разбитый комод. Теперь физиономия Гийерма в прогале исчезла, но слышно было, как он снаружи отдает приказы. Еще факел — и сноп соломы, очень похожий на те, из которых был связан трон Королевы урожая, перелетел через комод и упал, тлея, на кухонный пол. Мать продолжала истошно вопить:

— Я убила его, слышите, трусы! Я убила, и правильно сделала, и вас убью, прибью каждого, каждого, кто тронет меня и моих детей!

Кассис попытался было взять ее за плечо, но она с силой отшвырнула его к стене.

— Задняя дверь! — крикнула я ему. — Надо выбираться через заднее крыльцо!

— А если они там поджидают? — с ревом отозвалась Рен.

— Ну и что? — неистово взвилась я. Снаружи неслись улюлюканье и свист, обычная базарная толпа озверевала на глазах. Я схватила мать за плечо, Кассис за другое. Вместе мы ее потащили, вырывавшуюся, хохочущую, в глубину дома. Конечно же, нас поджидали. Алели лица в отсветах пламени. Гийерм преградил нам путь, по бокам от него — мясник Лекос и Жан-Марк Уриа; уже без прежнего куража, но скалясь во весь рот. Пьяные вдрызг или, может, пока приноравливаются, еще только готовятся пролить кровь, как дети, играющие в «кто самый смелый». Они уже подожгли наш курятник и козий сарай, и зловоние паленых перьев вливалось во влажно-туманную прохладу.