Я уставилась на него:
— Боже милостивый, Поль!
Изумление пересилило гнев, даже если предположить, что для него еще осталось во мне место.
— Так это был ты? Ты? Это ты стрелял из дробовика в ту ночь на ферме? Ты прятался там в поле?
Поль кивнул. Я глядела на него и не узнавала, будто вижу его впервые.
— Ты знал? И все эти годы ты знал? Он повел плечами.
— Вы все считали меня придурком, — сказал он без всякой обиды. — Думали, все можно обделывать у меня прямо под носом, а я при этом ничего не замечу. — Он медленно, грустно улыбнулся. — Ну ладно, хватит. Довольно нам с тобой. Думаю, выговорились.
Я пыталась собраться с мыслями, но у меня все никак не укладывалось в голове. Я столько лет считала, что всему виной Гийерм Рамондэн, который громче всех орал в ту ночь, закончившуюся пожаром. Или, возможно, Рафаэль, или кто-то из потерпевших семей. И вдруг услыхать, что за всем этим стоит Поль, мой милый, мой медлительный Поль, двенадцати лет от роду, распахнутый, как летнее небо. Он начал, он и завершил, с четкой бесповоротностью смены времен года. Когда наконец я открыла рот, у меня вырвалось что-то совсем для нас обоих не о том.
— Скажи, ты правда сильно ее любил тогда? Мою сестричку Ренетт, с ее упругими щечками, с ее прелестными локонами, с пшеничным снопом в руке и корзиной с яблоками под боком. Вот такой, поверьте, я навсегда ее и запомнила. Картина ясно и четко стоит перед моими глазами. И тут внезапно я ощутила укол ревности почти у самого сердца.
— Наверно, так же, как ты любила его, — спокойно ответил Поль. — Как ты любила Лейбница.
Какие глупые мы были детьми. Глупые, жестокие, наивные. Всю свою жизнь я грезила Томасом, всю свою замужнюю жизнь в Бретани, все свои вдовьи годы я мечтала о таком, как Томас, с беззаботным смехом, с острым взглядом, с глазами, как река, о Томасе моей мечты — о тебе, Томас. Только ты навсегда и навеки — проклятие Матерой оставило по себе страшный след.
— Знаешь, не сразу, конечно, — сказал Поль, — но я это пережил. Пустил все как идет. Зачем плыть против течения. Столько сил тратить. Проходит время, и какой бы ни был человек, надо просто успокоиться, река сама принесет тебя к дому.
— К дому, — повторила я, совершенно не узнав свой голос.
Руки, обнявшие меня, были грубоватые на ощупь и теплые, как мех старой собаки. Я представила себе, ну и странная картинка: стоим вдвоем под тусклой лампочкой, точно Гензель и Гретель, постаревшие и поседевшие в плену у колдуньи, наконец-то выбравшиеся из пряничного домика.
Ты просто успокойся, и река принесет тебя к дому. Такие простые слова.
— Долго мы с тобой ждали, Буаз. Пряча глаза, я сказала:
— Должно быть, слишком.
— Я так не думаю.
Я собралась с духом. Теперь самое время. Надо сказать ему, что все прошло, что ложь, вставшая меж нами, слишком застарела, не сотрешь, слишком велика, не преодолеешь, что мы уже, к сожалению, старики, что теперь это смешно, что это невозможно, да и вообще, вообще…
И тут он меня поцеловал, прямо в губы, не застенчиво по-стариковски, но совершенно иначе, отчего я одновременно смутилась, возмутилась и возгорелась странной надеждой. Просияв, он медленно стал вытаскивать что-то из кармана, что-то желто-красное блеснуло в свете лампы… Ожерелье из диких яблок.