– Я бы не назвал это слабостью.

– Слабость, слабость! Но я не об этом. Ему так и не хватило смелости меня бросить. Думал, видите ли, что он передо мной в вечном долгу. Шон был немного порченый. Вернее, у него была своя логика.

Гаспар перевел взгляд с лица Пенелопы на шрам в форме звездочки у нее на шее, справа. Потом обнаружил другой рубец, почти симметричный первому, под левым ухом. И третий, между ключицами. Он сразу смекнул, что это не следы хирургических вмешательств, а напоминания о похищении, когда Пенелопу обмотали колючей проволокой. За этим открытием последовало другое: порочный круг операций начался у нее после гибели сына. Сначала их целью было избавиться от следов нападения, а потом они, без сомнения, превратились в наказание, которому она сознательно себя подвергала. Не один Шон прошел мучительный крестный путь: на пару с ним саморазрушением занималась жена. В ее случае страдал источник ее греха – красота.

– Рождение сына вас не сблизило?

– Этот ребенок был чудом, обещанием нового начала. Сначала мне хотелось в это верить, но это оказалось иллюзией.

– Почему?

– Именно потому, что для Шона все, кроме сына, перестало существовать. Не стало ни живописи, ни меня. Все затмил Джулиан…

При упоминании сына Пенелопа впала в гипнотическую летаргию. Гаспар попытался ее растормошить:

– Вы позволите задать последний вопрос?

– Задавайте.

– Всего один, мадам…

– Валяйте! – прикрикнула она, как при резком пробуждении.

– Когда вы в последний раз разговаривали с мужем?

Она вздохнула, и ее взор опять затуманился, она уставилась внутрь себя, в свои воспоминания.

– Последний раз это было… в день его смерти, всего за несколько минут до того, как все произошло. Шон прилетел в Нью-Йорк и позвонил мне из Верхнего Ист-Сайда, из телефонной будки. Бормотал что-то невнятное. Из-за разницы во времени он разбудил меня среди ночи.

– Зачем он вам звонил?

– Не помню… – Ее лицо исказила судорога, и она зарыдала.

– Прошу вас, постарайтесь вспомнить! Что он вам сказал?

– ОСТАВЬТЕ МЕНЯ!

После этого крика Пенелопа отключилась. Растянувшись на своем белом диване, она не шевелилась, но при этом смотрела угрожающе.

Осознав ситуацию, Гаспар устыдился. Что он тут делает? Зачем мучает эту женщину, зачем лезет не в свое дело? Каков смысл его поисков?

Он молча ретировался.

В лифте он сказал себе, что прав был Годар: «Искусство – как пожар, оно рождается из того, что поджигает». Трагическая история Пенелопы, Шона и их сына была полна трупами, призраками, живыми мертвецами. Подкошенными, спаленными, обугленными пламенем страсти и творчества судьбами.

Искусство – как пожар, оно рождаетсяся из тех, кого сжигает.

Жан-Мишелю Файолю не пришлось долго рыться в памяти.

– Шон долго отсутствовал, но в последние два месяца жизни опять стал часто ко мне заглядывать. Это было год с небольшим назад, в ноябре – декабре две тысячи пятнадцатого. Вот это была охота!

– Что за охота?

– За красками, конечно!

– Считаете, он опять взялся за кисти?

Файоль широко улыбнулся.

– Без всякого сомнения! Дорого бы я дал, чтобы узнать, что он замышлял.