— Кому война, а кому мать родна, — вздохнул с осуждением пожилой красноармеец.

— Накинув плащ, с гитарой под полою, — прогудел прокуренный, но интеллигентный голос старшего, который протянул руку за документами. Внимательно прочитав удостоверение и вложенный в него пропуск, он тронул козырёк фуражки:

— Извините, товарищ первый секретарь. Мы решили, что какой-то беспутный гуляка возвращается с дружеской пирушки.

— Хорошо бы возвращаться, а я ещё только иду.

У входа на остров Ковжино его окликнул часовой — курсант спецшколы, и опять пришлось показывать пропуск.

В маленьких домиках, которые все называли «вагончиками», жили те, кому скоро предстояло идти в тыл врага. Днём и вечером здесь стояла какая-то особая напряжённая тишина. За окнами, плотно завешенными чёрной бумагой и байковыми одеялами, шла своя размеренная жизнь. Одни изучали карту-километровку и потом по памяти пытались нарисовать нужный квадрат с реками, с дорогами, с лесами; другие, выразительно жестикулируя, рассказывали «финскому старосте» свою новую биографию, которая на языке подпольщиков называлась легендой; третьи вживались в странную одежду с чужого плеча — что-то подшивали, укорачивали; а четвёртые — тщательно, не торопясь, укладывали свой груз в вещевой мешок, получивший почему-то кличку «сидор». Последним было легче — наконец-то в дорогу. Сколько можно ждать — то приказа, то лётной погоды, то ещё чего-то.

Марийка уже в который раз перекладывала свой мешок. На самое дно кружком уложила банки с тушёнкой, рыбные консервы без этикеток, на них концентраты, маленькие плитки финского шоколада, затем положила старую кофточку, сверху сухари и сахар, завёрнутый в чистую бязевую тряпицу, — колотый, кусковой. В старую газету завернула штопаные носки, в прорезиненный серый мешочек из-под индивидуального медицинского пакета уложила свежеиспечённый финский паспорт — теперь она Мария Владимировна Куликова, тоненькую пачечку финских денег, пропуск на право нахождения в Петрозаводске, или, как назвали его оккупанты, «Äänislinna»[1], откуда они с Аней, по легенде, больные и обездоленные, натерпевшись горя на оборонных работах и на поденщине, пробираются в Рыбреку к родителям Лисициной.

Перекладывала потому, что жёг ей ладони, не давал спокойной жизни маленький чёрный браунинг. По вечерам она грела его в руках под подушкой, прижималась щекой, когда оставалась одна, к тёплой шероховатой рукояти, ласково щёлкала флажочком предохранителя, переводя с «sŭr» (безопасно) на «feu» (огонь). Ей очень хотелось поносить его в скрипучей, жёлтой, пахнущей новой кожей кобуре, разумеется, пока они в Беломорске, поносить на виду у всех, вбежать в комнату к инструкторам, чинно пройти по коридору спецшколы — пусть бы глянул на неё Вася Савоев, земляк из Пряжи, с которым она училась в одном классе, хотя тот был на год старше, и о котором Марийка всё чаще и чаще думала.

В дверь «вагончика» постучали. Даша Дудкова тихонько спросила:

— Кто там?

— Хозяюшка, дайте прохожему напиться, — сказал из темноты знакомый весёлый голос.

— Погодите минуточку, прохожий, сейчас принесу, — отозвалась тут же Анна.