— Ой, как здорово вы его отбрили, тётя Марусенька! «Попробуй, отыми!» Дайте я вас расцелую. Берём вас в разведку!

Бледность не сходила с лица Ани, закусив губу, онемев, сидела Люба — обе понимали, что грозило этому дому минуту назад.

А мама, словно ничего не случилось, нарочно не замечая ни Ани, ни Любы, тихонько пересмеивалась с Марийкой, грозя той пальцем, чтоб хохотала не слишком громко.

На следующий день мама понесла обед на чердак, Надя помогла подать и вскоре ушла с Любой стоговать сено, благо погода установилась.

— Авой, девушки, есть у меня добрая новость, — стала рассказывать Мария Ивановна. — Я к бабушке нашей Зинаиде сходила. Про вас ничего не поведала, а насчёт дома с ней договорилась, если кого спрятать понадобится. Избёнка у неё маленькая, на отшибе, финны к ней, одинокой, совсем не заходят. Сладились с ней сразу, согласная она помогать.

Маша радовалась, но быстро отвлеклась — принялась читать финские газеты, целую кипу принесла Мария Ивановна.

— Какая ты у меня славная, — зашептала Аня и уткнулась в материнское плечо. — Как мне покойно с тобой, как душа согрелась, мамушка милая. Хорошо дома, да надо нам в обратный путь собираться. Домашним никому не говори пока, а уйдём мы завтра к полуночи. Пора, семь дней прошло, там ждут нас.

— Как же это завтра? Аннушка, что ты? Неужто ещё нельзя погостить? Отчего так солнышко наше быстро закатилось? И не поговорили мы с тобой, доченька, и прошлое не вспомнили наше радостное, счастливое. Не уйду я от тебя теперь все эти часочки, все минуточки…

И стала Мария Ивановна сначала сбивчиво, затем плавно и раздумчиво перебирать зарубки памяти, как ранним солнечным утречком родилась Аня, как первое словечко сказала, как в школу пошла, как книжку по-вепсски про Ленина читала, как первую Похвальную грамоту принесла за первый класс, как пришла из школы в красном галстуке, как сорок рублей прислала в конце июля 41-го из первого своего заработка, когда была в Сегеже библиотекарем.

Потом она вдруг придвинулась совсем близко к Ане, зашептала по-вепсски, так, чтоб Мария не разобрала.

— Пусть она одна уйдет, снарядим, как самого дорогого родича, калиток напеку, сущику дадим. А ты со мной будешь. Сама же говоришь, что война скоро кончится.

— Мама, мамушка, — перебила её Аня, — как ты додумалась? Как можно такое сказать?

— Так ведь убьют тебя вороги окаянные! Дело-то у тебя вон какое нешуточное.

— А погибну, так знаю, за что. За счастье наше, может, хоть на мизинец помогу своим, и то хорошо.

— Ой, Аня, убьют тебя.

— А пусть лучше меня убьют, чем мужика какого женатого, от него детишки остались, а я что — одна. Надо, мама, Родину защищать. От такого дела прятаться нельзя. Не я одна такая. Хочешь, расскажу тебе про девушку одну, москвичку? Зоя её имя, училась в школе, комсомолка, как и я, и лет ей столько же, как мне. Пошла она добровольно в армию, попросилась тоже в разведчики. Послали её на задание. Выследила Зоя, где у немцев склад, где конюшня. Стала поджигать, а её фашисты тут и схватили. Мучили они её всю ночь, спрашивали, кто послал, где товарищи её. Ничего она им не сказала, пошла босыми ножками по снегу к своей смерти. За ночь немцы виселицу соорудили, утром людей согнали. Крикнула она тогда сельчанам, что немцам капут под Москвой, что никогда гитлеровцы не победят наш народ. Немцы испугались её слов, выбили из-под ног подставочку. Не велели снимать девушку, чтоб страху на людей нагнать, да тут наши ворвались, перешли в наступление красные бойцы. Отомстили они за Зою, и теперь про неё люди песни поют, стихи слагают. Да такие душевные, без слёз нельзя читать. У неё тоже мама есть где-то, тоже, видать, на войну не пускала, а Зоя сказала — надо, мамушка, и пошла.