— Намедни ходили на пожню и нашли наши свежие листовки, — шептала она, блестя глазами, — бабы как ошалели, прячут, смеются. Бабка Степанида, ты её, Аннушка, знаешь, говорит: «Я хоть читать не умею, зато душою чую — правда там великая писана». И к сердцу ту листовку прижимает.

Смолин, как пёс, вынюхивал, стал по избам шнырять, грозился, просил, чтоб отдали крамолу. Да всё мимо: уходя с пожни, сговорились — ничего не знаем, никаких листовок в глаза не видели.

Финны опосля два раза ночью приходили, тоже листовки требовали, грозились, что в Петрозаводск сошлют в лагеря. Пусть поищут, я их так спрятала, что никакая овчарка не сыщет, целых пять штук имею, в Шелтозеро поеду, повезу, пусть правду люди узнают. Одни говорят — самолёт те листовки сбросил, другие — партизаны принесли. Все говорят у нас про партизан. С озера приходили они несколько раз. Финны их страсть как боятся. Берег онежский колючкой отгораживают, мины тайно ставят, на горки пушки длинноствольные взгромоздили. Я всё вам в точности расскажу, где да что, а пушки эти должны бить по катерам, когда партизаны поплывут к нам из Пудожа.

«Вы, вепсы, наши меньшие братья, — говорил финский начальник, когда согнали нас перед Первомаем, — у вас ничего нет общего с русскими большевиками, те надели вам хомут в колхозе, а мы принесли вам цветы свободы. Мы вам и хлеба даём больше, чем русским, по карточкам, даём даже сахар для кофия». Смешно сказать — 250 грамм хлеба на день и полкило сахару в месяц. Да ещё деньги дерут, а где их заработать, когда мы с Любой сидим с детьми, как привязанные, старики наши хилые, немощные. Летом хоть огород кормит, а что зимой кушать будем?

Нога Ани заживала медленно, мама меняла повязку, сделала мазь на отваре трав, выпросила йоду у Щербаковых, прижигала там, где гноилось.

— Мамушка, хочу с тобой первой совет держать о самом главном деле нашем, — заговорила Анна. — Надо нам такую квартиру найти, чтобы хороших людей прятать. Давай подумаем, всех наших родичей переберём по пальцам. Хорошо бы, чтоб подпол имелся…

Мария Ивановна думала недолго.

— Коль люди хорошие, можно и у нас, я с дедкой поговорю.

— У вас в доме дети малые, тётя Маша, — сказала Марийка, — обнаружат финны, беда будет.

— Авой, беды не боимся, девушка, у всех нынче одна беда. Надо ж пособлять Красной Армии. Мы откажемся, другие отговорятся, так и будут сидеть у нас финны на спине. Можно у бабки Зины Ефремовой, подпол у неё просторный.

— А Люба наша не согласится, свой дом-то у неё почти пустует? — спросила Анна.

— Отчего не согласится, муж в Красной Армии, вот и пускай мужу подсобит. А то придет её Левоев, красный командир, спросит, как жила-поживала? Тут и будет ей что ответить.

Поздним вечером, когда подруги спустились с чердака, перво-наперво снова завели разговор о явочной квартире. Люба, когда узнала про такое, не таясь заплакала.

— Они придут да и уйдут, а вдруг кто донесёт? Ну-ка, Смолин полицию вызовет — расстреляют и меня, и Толика. Или в концлагерь за колючку посадят на брюквенную баланду. Так там голодной смертью помрём…