— Авой, Любка, не о себе одной думай, — погрозила ей пальцем мать. — Слепые, и те дальше видят.

— Пусть она успокоится, мама, — тихо сказала Аня, — мальчонка у неё больной, карточек не дают, как жене красноармейца. Трудно ей, вот и надломилась.

— В Другой Реке люди партизанам помогали, — вздохнула Надя, — так финны обозлились и стали без разбору людей хватать, запугивать. Кто-то из своих, видимо, и указал на Алёшу Кочергина, солдаты его и застрелили, а жене присудили каторгу, в концлагерь отвезли. Работящий был мужик, в колхозе уважали его. Ну, все и напугались, теперь боятся чужому человеку воды дать напиться.

Аня с Марийкой переглянулись.

— Не удержаться фашистам, — сказала Аня, — скоро Красная Армия начнёт крушить их на всех фронтах. Скоро придём сюда уже не таясь, потерпите маленько.

— Нешто не потерпим? Потерпим, только вы Москву супостату не отдавайте, — поднялась с лавки Мария Ивановна, протянула к божнице руку. — Послал злой ворог-ворожина огневу стрелу, и летит она за солнцем с захода на восход, чтоб ударить в самое сердце русское, в город Москву, в белокаменную красоту…

— Не быть тому, мама! Москва была и будет нашей.

— Народу-то пало видимо-невидимо, — вздохнул Михаил Петрович.

— За великое дело, тата, сложили голову.

— Много людей закопано, а места ещё, авой, сколько на земле…

Вечером, ночью — разговоры, днём — сон урывками на душном чердаке. Мама всё у печи: то калитки с картошечкой состряпает, то рыбник испечёт — Михаила Петровича два раза выталкивала сети ставить с Надей. Мелочь, правда, всё попадалась. Зато почти каждый день с ухой.

На пятые сутки поздним вечером спустились с чердака, только сели чай пить, как стук в дверь в сенцах, стучали требовательно сапогом, потом прикладом.

— Кто есть? — спросила Мария Ивановна. — Мы уже спать улеглись.

— Откройте, яиц хотим купить! — ответили по-фински со двора.

— Не бойтесь, доченьки, я его выпровожу, а вы под кровать мигом. Чашки со стола на полку, рыбник в печку.

Снова стук в дверь, но Мария Ивановна, пока не одёрнула подзор на кровати, пока не вытерла стол, пока в третий раз всё не оглядела — не пошла в сенцы.

— Лампу дай зажечь, леший! — крикнула она.

Солдат был один, с винтовкой на плече, молодой, приземистый парень. Зашёл на кухню, не поверив, что нет куриц в хозяйстве, самолично заглянул в шкафчик, сначала в один, затем в другой. Всюду хоть шаром покати. Лишь краюха хлеба да соль в берестяной, почерневшей от давности солонке. Фонариком-динамкой чиркнул по русской печке, заглянул к Михаилу Петровичу.

Хотел было отодвинуть заслонку в печи, да Мария Ивановна стала перед ним. Выпрямилась, будто выросла вдруг, распрямились плечи, голова гордо поднята.

— Нету там яиц. Там рыбья юшка для детей, вон спят, хочешь глянуть? Неужто чугунок с собой захватишь? Только сначала попробуй, отыми!

Солдат потянул носом, поправил ремень винтовки, искоса глянул на Любу, вертевшую веретено, и, застучав коваными ботинками, пошёл вон, вжикая фонариком.

Мария Ивановна открыла дверь в горницу. Девушки вылезли из-под кровати. Аня молчала, белая как мел, а Марийка залилась звонким смехом.