На Андропове был чёрный, залоснившийся на локтях костюм, светлая рубашка, галстук, под пиджаком старенький джемпер с неглубоким вырезом. Подстрижен он был коротко, волосы слегка кудрявились; когда смеялся, глаза так и лучились радостным светом. У него была крепкая, сильная шея, широкая грудь, и весь он своей весёлой деловитостью напоминал Маше физкультурника.

В конце разговора Андропов позвал Галю Ростовскую — заведующую финхозсектором, попросил выдать новичкам продовольственные карточки и закрепить за столовой, а Маше и Моте, которые собирались жить у родственников Серединой, выписать к тому же разрешение на прописку.

Спустя два дня решилась их судьба — Мотя и Виктор получили направление в спецшколу, Бультякову оставили в ЦК комсомола.

— Из тебя получится толковый комсомольский работник, поверь мне, Маша, — успокаивал её Андропов. — У меня чутьё на людей. Ну, что ты заладила: хочу в спецшколу, хочу с ребятами. В конце концов, спецшкола от тебя никуда не уйдёт. Мы тебя прикрепим к нашему Фёдору Кузнецову, секретарю ЦК по школам. Походишь с ним, съездишь в командировку, подучишься, побываешь на собраниях, познакомишься со школьной комсомолией, начнёшь организовывать военно-спортивные кроссы, сдачу норм ГТО, проанализируешь успеваемость в старших классах. Подымай ребят на сбор металлолома, ищите бутылки, они нужны для противотанковой горючей жидкости, и, конечно, всегда помни о тимуровском движении — сейчас одиноких матерей, вдов и сирот сама знаешь сколько.

Дни полетели, дела навалились — успевай поворачиваться. Маша освоилась быстро, в школах её всегда встречали тепло — она и лозунг могла нарисовать разведённым в молоке зубным порошком, и злые стихи мигом сочинить в стенгазету.

С большим старанием помогала Феде Тимоскайнену, секретарю, отвечавшему за военно-физкультурную работу, организовать в посёлке Летний военно-спортивный лагерь, добилась, чтобы пятерым сиротам пошили тёплые курточки из пальтового сукна. Сама пошла получать их на склад, который был недалеко за мостом, и там неожиданно увидела Андропова с двумя незнакомыми ей рослыми парнями.

Разворошив целый тюк, парни увлечённо примеряли тёмно-серые, грубые пальто.

Марию поразило лицо Андропова — холодное, брезгливое, угрюмое. Плотно сжав тонкие губы, ледяными глазами смотрел куда-то вдаль, не замечая ни её, ни суетившегося краснорожего кладовщика, лихо похлопывающего по плечам новичков, на которых пальто, слежавшиеся в тюках, топорщились колом.

— Ништо, касатики, — гудел кладовщик, припадая на хромую ногу, — в мастерской военторговской вам их подгонють, разгладють, будет за милую душу и тепло, и фасонисто, хоть в этом самом Хельсинфорсе по бульвару гуляйте, за своих сойдёте. Париж, чисто Париж, ратин высшей марки, только для комсостава.

Парни посмеивались, поглядывая то друг на друга, то в небольшое, затуманенное от времени зеркальце.

— Я вас две недели тому назад предупредил, — сквозь зубы процедил Андропов, — никому не отдавать те четыре финских трофейных пальто. Вы мне слово дали, а теперь бубните — попросили руководящие товарищи. Вы не помогаете нам, а вредите. Я объяснял вам наедине уже трижды важность экипировки наших людей, вы делали вид, что всё уразумели. Вы ставите под угрозу то, что мы готовим многие дни и ночи, вам не место здесь, и я сделаю всё, чтобы вас отсюда забрали.