Но — увы! — тщетно звалъ ихъ неустрашимый Тартаренъ, тщетно вызывалъ ихъ на бой, — они упорно не показывались. Да и за какимъ бы чортомъ понесло ихъ въ Тарасконъ?

А Тартаренъ все ждалъ и ждалъ ихъ, особливо по вечерамъ, направляясь въ клубъ.

Сборы рыцаря-храмовника на бой съ осаждающими его невѣрными, сборы китайскаго воина «знамени тигра», сборы команша, идущаго на «тропу войны», — все это ничто въ сравненіи съ приготовленіями Тартарена изъ Тараскона, вооружающагося съ головы до ногъ, чтобы идти въ клубъ въ десятомъ часу вечера, черезъ часъ по пробитіи зори у гауптвахты. На лѣвую руку онъ надѣвалъ стальную «перчатку — sortie de bal» съ острыми концами, въ правую бралъ трость со вкладною шпагой, въ лѣвый карманъ запрятывалъ кистень, въ правый — револьверъ; между жилетомъ и фуфайкой засовывалъ малайскій вожъ. Отравленныхъ стрѣлъ Тартаренъ никогда не бралъ съ собою, — скверная это штука, нечестное оружіе!

Вооружившись достодолжнымъ образомъ, онъ съ минуту оставался въ тиши своего кабинета, примѣривался, какъ удобнѣе нанести ударъ, расправлялъ руки, потомъ бралъ отмычку и важно, не спѣша, спокойно проходилъ черезъ садъ. — По англійски, по англійски! Спокойствіе есть истинное мужество. — Въ концѣ сада онъ отпиралъ тяжелую желѣзную дверь и — разъ! — такъ ее распахивалъ, что она съ глухимъ звономъ ударялась о наружную стѣну. Вздумай они притаиться за этою дверью, тутъ имъ и карачунъ, — остался бы только мѣшокъ съ костями. Къ сожалѣнію, они никогда не прятались за дверью.

Выйдя изъ сада, Тартаренъ быстрымъ, зоркимъ взглядомъ окидывалъ улицу вправо и влѣво, захлопывалъ дверь, запиралъ ее накрѣпко и пускался въ путь. На Авиньонской улицѣ — ни кошки: двери заперты, въ окнахъ темно, на улицѣ тоже; лишь кое-гдѣ чуть мерцаетъ фонарь, силясь проглянуть сквозь прибрежный туманъ Роны. Спокойно-величественъ подвигается Тартаренъ во мракѣ ночи, мѣрно и звонко отбивая шагъ и извлекая искры изъ мостовой желѣзнымъ наконечникомъ палки. Будь то бульваръ, или широкая улица, или переулокъ, онъ шелъ всегда серединою; отличная міра предосторожности, чтобы избѣжать внезапнаго нападенія и въ особенности того, что въ Тарасконѣ выкидывается иногда ночью изъ оконъ. Судя по всему этому, не подумайте, однако, что Тартаренъ трусилъ. Ничуть не бывало; онъ просто былъ остороженъ. Лучшимъ доказательствомъ его неустрашимости служитъ то обстоятельство, что онъ ходилъ въ клубъ не кратчайшею дорогой, а самою длинной, черезъ весь городъ, по темнымъ и дряннымъ переулкамъ. И все въ надеждѣ, что авось-либо изъ какого нибудь закоулка наскочатъ на него они. Тутъ ужь онъ бы съ ними расправился, смѣю васъ въ томъ завѣрить. Какъ на смѣхъ, ни разу, во всю жизнь ни единаго раза Тартаренъ не встрѣтилъ ни души живой, ни даже собаки, ни пьянаго.

Случались иногда фальшивыя тревоги: вдругъ послышатся шаги, тихій говоръ. Тартаренъ въ ту же минуту насторожится, замретъ на мѣстѣ, затаитъ дыханіе, пригнется и приложитъ ухо къ землѣ,- такъ дѣлаютъ индійцы. Шаги приближаются, голоса становятся слышнѣе. Сомнѣнья быть не можетъ!… Они!… Вотъ сейчасъ покажутся. Тартаренъ изготовился, еще мигъ — и онъ ринется на нихъ съ воинственнымъ крикомъ… и вдругъ раздаются благодушные голоса мирныхъ тарасконцевъ, называющихъ его по имени: