Надо разъ навсегда установить правильный взглядъ на то, что жители сѣвера называютъ хвастовствомъ и ложью южанъ. На югѣ нѣтъ лгуновъ, во всякомъ случаѣ тамъ лгуновъ не больше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Южанинъ не лжетъ; онъ ошибается. Онъ не всегда говоритъ правду, но самъ онъ думаетъ, что сказанное имъ — правда. Сказанная же имъ неправда не есть, все-таки, ложь, — это своего рода миражъ… Да, миражъ! Чтобы вполнѣ понять меня, поѣзжайте на югъ, и вы своими глазами увидите. Вы увидите удивительный край, гдѣ солнце все переиначиваетъ по-своему, всему придаетъ неестественно-большіе размѣры. Вы увидите крошечные холмы Прованса, не превышающіе Монмартра, и они вамъ покажутся гигантскими горами; вы посмотрите на Maison Carrée въ Нимѣ, крошечную бездѣлушку, и она вамъ покажется больше собора Notre-Dame. Вы увидите… Да что тамъ толковать! На югѣ всего только и есть одинъ единственный лгунъ, это — южное солнце. На что оно ни кинетъ свой лучъ, оно все преувеличиваетъ!… Что такое была Спарта въ самое славное время своего могущества? Плохое мѣстечко. Что такое были Аѳины? На лучшій конецъ — уѣздный городокъ. И, однако же, въ исторіи они намъ представляются громаднѣйшими городами. А все южное солнце…

Послѣ этого объясненія, надѣюсь, васъ перестанетъ удивлять, что солнце, грѣющее Тарасконъ, съумѣло превратить брюкву въ боабабъ, а человѣка, чуть не уѣхавшаго въ Шанхай, въ человѣка, побывавшаго въ Шанхаѣ.

До сихъ поръ мы разсказывали читателю о Тартаренѣ въ его скромной долѣ, когда слава еще не отмѣтила его своимъ лобзаніемъ и не обвила его головы неувядаемымъ лавромъ, мы разсказывали о его героическихъ порывахъ, нечтахъ, разочарованіяхъ и надеждахъ, теперь же перейдемъ прямо къ блестящимъ страницамъ его исторіи и въ событіямъ, долженствовавшимъ имѣть рѣшающее значеніе въ необычайной судьбѣ этого человѣка.

Разъ вечеромъ у оружейника Костекальда Тартаренъ объяснялъ нѣсколькимъ любителямъ, какъ обращаться съ только что появившимся въ продажѣ игольчатымъ ружьемъ. Вдругъ отворяется дверь, вбѣгаетъ одинъ изъ охотниковъ по фуражкамъ и, едва переводя духъ, кричитъ: «Левъ!… левъ!…» Всеобщее недоумѣніе, ужасъ, шумъ, толкотня. Тартаренъ насаживаетъ на винтовку штывъ, Костекальдъ кидается запирать двери. Всѣ окружаютъ охотника, разспрашиваютъ, требуютъ подробностей, торопятъ. Дѣло оказывается вотъ въ чемъ: проѣздомъ съ ярмарки въ городѣ остановился звѣринецъ Митена и расположился въ сараѣ на площади; въ звѣринцѣ есть удавы, тюлени, крокодилы и великолѣпный африканскій левъ.

Африванскій левъ въ Тарасконѣ! Ничего подобнаго не видано, не слыхано съ основанія города. И надо было видѣть, какъ гордо поднимали головы наши охотники по фуражкамъ, какъ сіяли ихъ лица, какъ крѣпко они пожимали другъ другу руки въ лавкѣ оружейника Костекальда. Впечатлѣніе было такъ сильно, такъ неожиданно, что никто не могъ сказать ни слова, — ни даже самъ Тартаренъ. Съ поблѣднѣвшимъ, нервно вздрагивающимъ лицомъ, съ игольчаткою въ рукахъ онъ стоялъ у прилавка, погруженный въ глубокую думу. Африканскій левъ, настоящій левъ тутъ, близко, въ двухъ шагахъ! Левъ… вѣдь, это что же такое? Это сильнѣйшій и страшнѣйшій изъ звѣрей, это царь пустыни, дичь героевъ, о которой едва осмѣливалось мечтать его воображеніе, — это… это, вѣдь, первый, пожалуй, между ними, между тѣми, съ кѣмъ онъ такъ долго, такъ пламенно и такъ тщетно жаждалъ встрѣчи.