— Заткнись, ты, защитничек! Народ, народ! А кой ему черт, этому народу, виноват? Вертанул Гитлер, как проститутка задом, — мол, все будет, айда за мной, и народ твой — вслед, только язык набок. Наро-од…

— Это неправда, — внезапно оборвал его длиннолицый, приподнимаясь и с необычным для него волнением стискивая худыми длинными пальцами измызганную пилотку. Скосив глаза, Зеленцов с некоторым удивлением наблюдал за ним, а Малышев, впервые услышав, что заговорил его молчаливый сосед, даже растерялся.

— Что неправда? — помедлив, спросил он длиннолицего, который в расплывчатом полумраке барака был похож на полусогнутую длинную корягу. Но и Виктор, и Зеленцов, и Малышев, глаза которых достаточно привыкли к полумраку, меньше всего обращали внимание на фигуру. Их удивило лицо этого молчаливого человека, выражавшее сильное волнение.

— Что неправда? — вновь повторил Малышев и, почувствовав, что внимание почти всего барака привлечено к этой сцене, добавил: — Оглобля… Язык ты проглотил, что ли?

— Язык у меня в порядке, — огрызнулся тот неожиданно. — А вот у тебя в голове не совсем все на месте…

Он произносил слова медленно, словно пробуя их на вкус, и все же часто ошибался на ударениях и нечетко произносил некоторые твердые буквы. Малышев, сбитый с толку, начинал злиться.

— Еще один защитник нашелся. Мало вас, видно, фрицы учат, — Павел зло прищурился. — А я бы вас всех, таких жалостливых, собрал бы в одно место с ними да и препроводил к богу, прислуживать…

Нервное напряжение в бараке стало спадать; длиннолицый после минутного перерыва сказал:

— Германский народ и немецкий фашизм — не одно и то же. Фашизм — это, можно сказать, изделие всего международного капитала, товарищ…

Прищурившись, Павел язвительно перебил:

— Ты не комиссар, случаем? А?..

— Нет, не комиссар, — со злостью ответил длиннолицый. Под удивленными взглядами пленных он вновь опустился на свое место, рядом с Малышевым. Тот слегка отодвинулся, тесня Виктора, и пробурчал:

— Вот психопатов развелось…

Длиннолицый не отозвался, хоть и расслышал; повозившись немного, он притих.

В этот вечер долго никто не спал. Лежали, думали; рядом с Малышевым то и дело ворочался с боку на бок сосед, и Павел, наконец раздосадованный больше его беспокойством, чем толчками, спросил:

— Что возишься, словно человека невзначай укокошил? Сам не спишь и другим не даешь…

Было уже совсем темно, и никто ничего не видел. Но Малышев почувствовал, как сосед отодвинулся, затем сел. И в следующую минуту Павел услышал какой-то неопределенный сдавленный звук, заставивший его тоже приподняться. Сосед не то плакал, не то смеялся. Нащупывая его плечи, Малышев спросил:

— Ну что ты бесишься, право? Ложись давай. Под одну шинель со мной… Да сказал бы хоть, как звать-то тебя… а?

— Арнольд. Впрочем, это ерунда… Я заболел немного… Сильно холодно.

Малышев присвистнул:

— Вот чудак… Молчишь, словно немой. Давай дожить в нашу компанию, в серединку. Хоть не бабы, а все теплее будет. Только шинель сними — у нас под общей крышей.

Павлу в эту ночь никак не хотелось спать, в голову лезли мысли одна мрачнее другой. Зеленцов с Виктором не поддержали начатого было разговора, и сибиряк обрадовался, что молчаливый сосед наконец заговорил. Плохой, нечеткий выговор слов, продолжительные паузы между ними говорили Малышеву, что перед ним — не русский. Имя тоже — Арнольд… Что это за имя?