Потом его взгляд остановился на узкой ленте дороги, выползавшей с дальнего конца села. Когда-то, давным-давно, он водил по этой дороге коней к речке на водопой. Он перевел взгляд на молочно-серебристый столб дыма, распустившийся над избой пасечника пышным султаном. В стенах этой избы он увидел свет, и мать, пеленая и баюкая его, пела над ним протяжные, ласковые и наивные песни. Когда это было? Ничего не вспомнить: ни матери, ни отца… И в душе — словно в холодной снежной пустыне ночью. Тихо, темно, безразлично. Что ж… такова жизнь.

Родство, классы, родина, какая ерунда! Кирилин чувствовал себя свободным от этих понятий. Если бы можно было сбросить и последнюю цепь — страх! После публичной казни он не знал от него покоя. Он забросил дом, даже ночевал в горуправе. Спал, не раздеваясь, у себя в кабинете, предпочитая жесткий диван постели своей любовницы — Людмилы Ивановны Громоголосовой. Но чувство обреченности не покидало — в этом заключалась вся беда.

Когда он шел по городу, ему казалось, что его подкарауливают за каждым углом. Всегда и везде его сопровождал полицейский. Кирилин больше никому и ничему не доверял. Из головы не выходила мысль, что вот сейчас, вот сию минуту, ему целятся в затылок. Даже во сне не раз слышал слова Пахарева, брошенные в огромную толпу народа:

— Бургомистр должен умереть!

Просыпаясь, он, казалось, еще улавливал отзвуки этих слов. Всех, кто был на площади, не убьешь. К тому же слова Пахарева стали теперь известны не только в городе, но и далеко за его пределами. Кирилин знал быстроту народной молвы. Задолго до официального и скупого сообщения об отступлении немцев из-под Москвы в городе уже знали и говорили об этом. В той или иной степени в народе знают все, что происходит на самых секретных совещаниях. Народ вездесущ: у него миллионы глаз и ушей. Он все видит и все слышит. Скрыть от него что-либо важное так же немыслимо, как и заставить его молчать. Как-то, доведенный подобными мыслями до исступления, Кирилин взял браунинг, лежавший на краю стола рядом с пустыми бутылками, и не почувствовал безжизненного холода металла. Пальцы плотно и привычно обхватили рукоятку.

Он поднес браунинг к лицу и заглянул в дуло. Там был мрак. И чем больше смотрел в ствол браунинга, тем сильнее чувствовал свое с ним слияние. Мрак притягивал к себе, и Кирилин уже чувствовал, что становится его частичкой, его добычей.

Рука окостенела. Указательный палец прирос к спусковому крючку. Нужно было всего одно небольшое усилие — движение указательного пальца. Но умирать было страшно. Тогда он, с помощью левой, заставил правую разогнуться в локте и выпустить из пальцев рукоятку браунинга. Налил в стакан коньяку и выпил. Коньяк был противен и пресен, словно затхлая вода…

Прервав мысли Кирилина, Сакут подозвал адъютанта и что-то приказал ему. Адъютант, стройный молодой капитан, поднес Сакуту развернутую карту, и тот на месте обозначения Веселых Ключей поставил большой жирный крест. «Похоронил…» — мелькнула у бургомистра мысль, но он ошибся. Лаконичной фразой Сакут объяснил, что на этом месте можно устроить усадьбу не хуже, чем в долине Рейна. Уяснив суть, бургомистр усмехнулся, а Сакут вновь поднес к глазам бинокль.