Такую притчу слышал Виктор в детстве от Дениса Карповича в ответ на свой вопрос о ночной грозе.

Она припомнилась ему неизвестно почему в эту ночь…

Они лежали рядом, на широкой и удобной постели, Виктор навзничь, Надя боком, лицом к нему. Она только что окончила рассказывать о казни подпольщиков; в комнате почти ощутимо висло молчание. Когда оно затянулось слишком долго, рука девушки, лежавшая до сих пор у Виктора на груди, скользнула выше: к лицу.

— Ты плачешь? — помедлив, тихо сказала она.

— Да… плачу.

Она осторожным, но уверенным движением притянула его голову к своему плечу. Это случилось почти невольно; в Наде проснулась женщина, всегда таящая в себе материнское чувство. Сейчас Виктор был для нее вроде большого, беззащитного ребенка, которого необходимо утешить в горе. Это движение взволновало Виктора сильнее, чем весь рассказ, напомнив родные руки матери. Взрослый, уже видевший смерть в лицо и сам убивавший, он, не стыдясь, плакал на груди у Нади, и девушка чувствовала, как мокнет от его слез платье.

В порыве безмерной нежности она несколько раз поцеловала его в мокрые от слез щеки: постепенно Виктор успокоился, лежал молча и смотрел в темноту перед собой.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Я его убью, — ответил Виктор, и девушку испугал тон его голоса: бесстрастный и вместе с тем неумолимый, как смерть.

— У тебя другая задача. Ты не имеешь права рисковать. Завтра в ночь ты должен уйти обратно.

Он промолчал. Теперь Надина голова лежала у него на руке; он слегка прижимал ее к себе, родную и теплую. И она вдыхала запах его тела, волнующий и незнакомый. Чувствовала, как у него на руке вспухают и напрягаются мускулы: никак не успокоится. Ей стало грустно. Вспомнился почему-то майор Штольц, и концлагерь, и черная тоска после известия о смерти Виктора. И вот он сейчас рядом с нею. И ей захотелось, чтобы он спросил ее о чем-нибудь, приласкал, и она, быть может, забыла бы хоть ненадолго все то, что хотелось забыть. Но он молчал, и лишь слегка дотрагивался до ее щеки горячими пальцами: они у него слегка вздрагивали.

— О чем ты думаешь? — опять спросила она.

— Не знаю, — не сразу ответил юноша. — А ты, Надя?

Она прижалась лбом к его щеке и, тепло дыша ему в шею, стала рассказывать. Виктор слушал ее сбивчивую речь, и у него в груди словно таяла ледяная глыба.

— Я всегда, ты знаешь, хотела стать учительницей… А временами, когда особенно уставала, знаешь о чем я думала? Ну что спрашиваю? — смутилась она. — И все-таки скажу… Знаешь, я никогда не могла окончательно поверить, что тебя больше нет совсем… Когда становилось особенно тяжко, я думала, как будет потом, после войны. Представляла себе, как мы будем тогда жить… Ну, я как бы отдыхала в мыслях. Вот, например, утро… Мы завтракаем, собираемся на работу. И у нас… я почему-то сейчас ни капельки тебя не стыжусь… вот дура! Понимаешь, у нас двое детишек… Витя… Витя, скажи, кого бы ты хотел? Сына или дочку? Это когда потом будет… Ты не спишь?

Сдавленным голосом он ответил с трудом:

— Надя, глупая… не сердись… Зачем говорить об этом… Мы ведь сами еще почти дети…