Александр Иванович Егоров решил сам выехать на поиск оружия. Дорого бы он отдал, чтобы оно очутилось в его руках сейчас. Какая бы тяжесть свалилась с плеч!

— Вижу лозунг «Береги рабочую минуту!»

Радист с оперативной машины передавал это дежурному по УВД, а тот держал связь с Камчаткой, с Другановым.

— Верстак… верстак…

— Не понял, не понял. Что?..

— По буквам даю: Вера, Егор, Роман, Семен, Тимофей, Анна, Константин.

Радист смущенно пожал плечами:

— Какой-то верстак просит, непонятно. Где я его возьму?

— Есть верстак! Где искать? Спроси — где искать? В вате?

В холодную колючую кипу минеральной ваты Егор полез голой рукой и испытал громадное наслаждение, нащупав обжигающую сталь.

Друганов вернулся в комнату, где продолжался осмотр вещей Милютина. Всю свою волю он направил на то, чтобы тот не прочел в его глазах радость, чтобы не догадался, зачем и куда он выходил. Если Милютин поймет, что автомат уже найден, он перестанет дрожать за свою шкуру и из чувства «товарищества» начнет укрывать Зубарева. Зубарева, который уже неделю с деньгами и наганом гуляет по необъятной стране…

Беседа с Милютиным продолжалась до шести часов утра. Глянув на часы, Ольга Дубовая изумилась: как быстро пролетела ночь. Ей уже смертельно надоела непрекращающаяся болтовня Милютина, его позерство, дурацкие реплики. Но было интересно наблюдать, как Леонид Федорович Друганов разматывает клубок, по крохам выбирая из словесной шелухи детальки, имеющие хоть какое-то отношение к делу.

— Не зевай, — наставлял ее Друганов, когда Милютина на минуту вывели. — Нам сейчас надо этого красавчика выдоить сполна. Пусть говорит и говорит, что бы он ни молол. Полпроцента правды да будет. Их и надо нам с тобой вылавливать.

— Но он же несет околесицу! То признался, что автомат сам достал, то на Зубарева кивает.

— Знаю я таких субчиков. Краснобай тот еще. А одернуть опасно — замкнуться может. Пусть уж лучше говорит.

— Противно даже, мужчина, а врет не краснея, петляет как заяц.

Друганова и самого брала злость. Словоохотливый Милютин, конечно, пытается скрыть что-то важное. И потом, это у него нервная разрядка, роздых после напряжения, страха, ожидания ареста. И вполне возможно, что в дальнейшем следствии он замкнется, или — того хуже — начисто отречется от своих слов. Вот тогда-то и потребуются первые записи беседы — сырой, многословной, не очищенной от фальши.

— Вы верите в шестое чувство? — спросил его вдруг Милютин.

Вообще-то полагается не вступать в дебаты, отрезать; «Здесь вопросы задают вам», но Друганову хотелось еще и еще раз подчеркнуть, что пока еще идет доверительная беседа, и чем скорее Милютин скажет правду, тем лучше будет для него самого.

— Это в какое же — шестое?

— Ну, предчувствие. Я, например, еще вчера утром, на теплоходе, понял, что к вечеру меня арестуют. Сердце ныло как-то.

— Поздновато оно у тебя заныло. Ему б неделю назад подсказать тебе — попадешься! Вот это было бы шестое чувство.

— Оно у меня и тогда ныло.

— Что же ты его не послушал?

— Юрка сказал: фигня все это. Главное — не трухать.