Где-то в вышине прострекотал вертолет. Соколовский вскочил, подбежал к оконцу, выворачивая головусилился рассмотреть сквозь мутный пузырь, куда пошла машина. А Колядин, словно ничего не услышал, задал вопрос, который готовил уже много дней.

— Иван, а Иван!

— Чего тебе?

— Скажи как на духу — отца моего, Никифора Колядина, вы с Романом убрали?

— Мы, — зло бросил Соколовский. И тут же добавил: — Какой он тебе отец был! Степаном звали твоего отца. Или никто тебе об этом не сказывал?

— Сволочь…

Соколовский с глухим рыком бросился к темнице, выхватывая из-за пояса огромный нож, а пленник, сжав в руке костыль, ждал и хотел этой минуты.

Вдруг длинный нож упал на пол с каким-то глухим стуком.

— Подожди, не торопи… Придет твой час, — прошептал бандит, и звериная тоска послышалась в его дрогнувшем голосе. Тяжело опустился на скамью, замолчал, что-то обдумывая. Потом заговорил, как о давно решенном: — Мы теперь с тобой связаны одной — смертной веревочкой, Я не скрывал от тебя своего прошлого, потому что уверен: из своих рук я тебя не выпущу. Даже на том свете! Ты считаешь меня зверем-шатуном… Ты всю жизнь свою ловил и губил таких, как я. Но теперь все переменилось: теперь я — шатун — взял тебя в плен. И как у вас говорят «товарищи»: «Кровь — за кровь, смерть — за смерть»… Ясно? Но я не такой добрый, как ты: я не убью тебя сразу, как ты о том просил. Я каждый день это могу сделать и каждую минуту. И ты не будешь знать, когда это случится.

— Не русский ты, хоть и Иван. Выродок какой-то, — с презрением ответил Василий Никифорович.

— А ты русский?! — вдруг дико заорал Соколовский. — А я вот в этом не уверен. Такие, как ты, продали Россию — не я. Я свою кровь ни с кем, ни с какими инородцами не смешал. А вы?.. Вот у тебя, я знаю, жена — молдаванка, а кто же теперь твои дети, а? Дерьмо всмятку. Староверы сосновские крепко блюли свою кровь, ни с кем не блудничали. Так вы их — под корень! Пугалы вы огородные, а не русские. И не тебе меня судить: мне наплевать сейчас, куда идти — в Америку ли, в Австралию ли, как батька, в Бразилию или Африку… И все из-за таких, как ты, будьте вы прокляты!

Установилось тягостное молчание. В тишине доносился глухой посвист метели, все погрузилось во мрак.

— Эй, Прошка — сирота России, — с издевкой снова заговорил Соколовский. — Молись сегодня своему советскому богу. Завтра уже будет некогда. Надоел ты мне хуже горькой редьки. Я думал, с тебя хоть какой-нибудь толк для меня будет. Вижу — ошибся! Завтра я подамся отсюда. Заберу золотишко и — поминай как звали. Только ты, когда будешь молиться, скажи своему богу — есть на свете и еще один бог — мой! И пусть твой бог поостережется, не будет таким дураком, как ты сам. Вот тебе и вся моя правда!

Василий Никифорович как оглушенный сел на земляной пол своей темницы.

За стенкой сопел, укладываясь на ночь, Соколовский. Он повозился в темноте, покряхтел и затих. Молчал и егерь, вслушиваясь в тревожные шорохи ночи, в тоскливую песню метели.

Прошло с полчаса, храп донесся сквозь стену. «Пора, — решил егерь, — сжимая заостренный костыль. — Еще немного и выйду».