— Да, с золотом там жить можно, — сказал Колядин.

— Еще бы! — Соколовский оживился, словно тронул егерь заветную струнку его души. — Видишь, когда из тюрьмы я утек и сюда добрался, один батькин клад враз нашел. А вот второго — сколь дней до снега шарил, каждую щель тут ощупал, каждый камень простукал — нету! А бросать жалко… Хоть и того, что нашел, говорю, одному не унести. Вот и маюсь. Муку, соль да сахар у дядьки Степана из омшаника выгреб. Бродягу одного встретил, очень схожего по обличью, в тайгу заманил, устроил свои похороны. Только успокоился, а тут зима на носу. Что делать? На снегу я, как таракан в сметане. Пришлось шатуном стать. Ладно, думаю, перезимую как-нибудь, а к весне второй батькин тайник найду. И золотишко все к границе перенесу… Да вот ты мне как на грех попался! Не надо было брать тебя — лишний шухер на свою голову. Но взял. И, видно, ошибся. Настырно ищут…

— Просто дуреешь от страха, — с усмешкой сказал Колядин. — Кому я нужен, чтобы искали. Сам же говорил, что покрутятся и забудут.

— Не забывают, кость им в глотку, — проворчал Иван. Он взял карабин, загнал патрон в патронник, прислонил ружье к лежанке, прилег на шкуры. — А мы бы хорошо за границей пожили. Если бы ты помог, я бы тебя не обидел…

«Пристукнул бы при первом удобном случае», — мысленно закончил Василий Никифорович фразу.

— Спасибо батьке, — говорил Соколовский негромко, — позаботился о сыне. Хоть сам выгреб поболетого, но и меня не обидел. Прощались когда, обнял меня и говорит: «Поеду я, Ванька, в Австралию. Там русские эмигранты живут, и я проживу. Хоть и потрепали нас хунхузы на перевале, но золотишко-то я сберег. Да и дома осталось». И указал мне эту землянку. «Как хочешь, — говорит, — оттуда его выволакивай, а меня не поминай лихом». С тех пор мы и не виделись… Вот и пришел я тогда. Погуляю, думаю, на просторе в матушке Рассее… Погулял, как же! Казенные харчи, да небо в крупную клетку. Дважды бежать пытался, да неудачно, только срок добавляли. А в третий удалось.

Соколовский прикрыл ладонями заросшее лицо. Когда он убрал руки, Колядин увидел в его глазах крупные слезы.

«Эх, как его проняло», — подумал со злостью егерь, а вслух сказал:

— А золото-то где?

— Много захотел, — проворчал Соколовский, — упрятано надежнее, чем в швейцарском банке… Эх, молодость, молодость! Широко я пожил, желаний своих не сдерживал. И вот угодил как дурак туда, куда Макар телят не гонял… Помню, сжал я охранника, как куренка, — из него и дух вон. Так славно я его захватил! Ну и чесанул по полю. Бегу. Проволоку колючую карабином охранника враз сорвал и… Тайга уже близко. Прожектор горит, меня щупает в темноте, сирена завыла. Бегу, как заяц под фарами, слышу, стреляют. Кувыркнулся раз-другой, ну, а когда до тайги-то добрался, тут уж поминай как звали. Ушел. Из карабинчика потом только двух собачек прихлопнуть пришлось. Да-а…

Василий Никифорович сжал в руке костыль, наточенный им, как кинжал, и твердо решил — если Соко-ловский просунет еду через затвор — броситься на бандита. Хотя бы ранить. Все-таки менее опасен будет он тем, кто придет — обязательно придет — сюда. Но Соколовский, видимо, не был расположен в этот вечер кормить своего пленника: все, даже кости, выбросил Абреку.