Соколовский следил за тайгой, примыкающей к Тайменке, к водопаду, оберегал свое логово. Это Василий Никифорович понял по ежедневным отлучкам Ивана, его репликам — все, мол, спокойно на этой земле, можно жить не тужить.

Поев, развалившись на шкурах, Иван начинал долгие разговоры. Он ворошил свое и отцово разбойное прошлое, вспоминал детские годы, Сосновку, жизнь в Харбине после бегства за границу. Василий Никифорович не мог вначале понять, к чему эти исповеди. И даже спросил об этом однажды Ивана. Тот долго молчал, а потом ответил:

— Кто его знает, Прошка-Василий, отчего я перед тобой жизнь свою разматываю. Знаю ведь я, что ты обо мне думаешь. Что слушаешь меня и злобой исходишь в своей клетке. А вдруг ошибаешься ты? — вот о чем я думаю. Вдруг поймешь меня? А? И не станешь судить меня, как прокурор, а проснется в тебе вольный сосновский дух. Как-никак и деды и прадеды наши — одного корня, и, стало быть, кровь у нас с тобой одна. Так?

Колядин тоже ответил не сразу. «Неужели он целью задался обратить меня в свою веру? — подумал егерь. — А для чего? Напарника ищет? Или просто душу потешить?» Сказал бы ему Василий Никифорович «о крови единой» — да толку-то… Не лучше ли, не вернее ли кое в чем согласиться с Иваном, дать надежду ему, что, возможно, когда-нибудь Василий Никифорович и поймет его?

— Что ж, говори, — сказал Колядин со вздохом. — Двух правд не бывает. Одна какая-нибудь непременно победит.

— И то верно, — сказал Соколовский. — Разумно ты молвил, Прошка-Василий. Двух правд не бывает… Меня в этой хоромине мысли заели, как блохи пса. Почему же так получилось, что я, мужик, и сильный, да и разумом не обделенный, вынужден жить на своей земле крадучись? А ты супротив меня — пигалица — в спокойствии да почете? Может, вся революция ваща к тому и велась, чтобы сильных подмять, а всякой шушере править? Что ты на это скажешь?

— Говори, говори, — ушел от ответа Василий Никифорович.

— Вот смотри, — продолжал Соколовский, — тигр один охотится, давит изюбра, кабана, все один! Почему? Это ему под силу. А вот волки — те послабее, и они коллективно нападают, стаей, но тоже берут кабана, изюбра, лося. Так какая же разница лосю, кто его сожрет — один тигр или волчья стая? Это — первое. А второе: если тигры и волки откажутся лося жрать, станут питаться одною травой, то что с ними будет? В коров, в овец они превратятся, и их тут же сожрут новые тигры и водки, которым плевать на мораль, а подавай лищу, да ту, что природой положена. Понял мысль? Ты вот жрешь лося да кабана коллективно. А я предпочитаю один. Так в чем же моя вина? Под ваши законы не подхожу? А кто законы эти придумал? Да те, кому куска живого мяса в драке не достается. Вот тебе суть.

Иван, веря в то, что сказал своему противнику неотвратимую правду, отрезал большой кусок вареного изюбра и, приоткрыв дверь, ткнул мясо егерю:

— Пожуй да подумай. А я подремлю.

Вскоре послышался в землянке мощный храп. Василий Никифорович подождал немного и принялся точить о камень пряжку от ремня.

Еще в первые дни он хорошо осмотрелся. Копнув пол, убедился, что под тонким слоем земли и прелой хвои холодно твердел кварц. Стена — тоже кварц неведомой толщины. О подкопе, следовательно, не могло быть и речи.