Оставалось одно — надрезать тяжелые лиственничные плахи, отделявшие его от логова Соколовского, сделать проход, выйти ночью, успеть схватить карабин, а там — что будет…

Шел день за днем и, когда пряжка стала как лезвие бритвы, Колядин принялся резать стену своей темницы. Хвойный дуб подавался туго, но подавался. Потом, на счастье, Василий Никифорович откопал в углу, в мусоре, железный ржавый костыль и совсем воспрянул духом. Да, время работало на него, он верил в это.

Теперь Колядин охотно вступал в разговоры, потому что под звук мощного баса Ивана можно было не прекращать своей работы и днем. Егерь сам теперь вызывал Соколовского на споры о смысле жизни. Как-то, выбрав удобный момент после обеда, он спросил Соколовского:

— Так ты, Иван, значит, свою истину в жизни нашел?

— Истину? Нашел, Прокопий, — ответил тот, сладко жмурясь и потягиваясь на лежанке. — Самую заглавную истину! Считаю, что люди не должны вместе жить — вот так. А почему? А потому, что только слабые ищут защиты у другого, а сильный и один проживет, ему подпорок не надо. Сам все себе построит, а смерть придет — и в мире почиет. Ведь все одно свой последний час каждый встречает в одиночку.

Он помолчал, прислушиваясь, сказал с усмешкой:

— Ты чего там скребешься, словно шелудивый!

— Так бани-то у тебя ж нет, — в тон ему ответил Колядин, внутренне холодея от мысли, что бандит вдруг догадается о его замысле, — Вот потому и чешусь…

— Ну, чешись… Так вот я и думаю, — продолжал он с удовольствием, — слабому-то и жить не стоит; только зря корм земной будет переводить да худосочие плодить. В колыбели таких давить надо. А то вырастет рахитик, жратвы себе на жизнь добыть сам не может, вот и сосет, как клоп, кровь из сильного. И выходит потом, что и тот и другой — уже к жизни не годны. Вот за это и коммунию ненавижу, и всякое человеческое общество. Жил я без него — и помру сам по себе.

— Зачем же ты тогда меня держишь? — спросил Василий Никифорович.

— Авось ты от меня ума-разума наберешься, а? Да может, еще на что и сгодишься…

— Может быть, — дипломатично, со скрытой иронией ответил Колядин. — Но свой-то ум еще при мне.

— Ум-то умом, а только не все по уму выходит, — вздохнул Соколовский. — Зверь в людях сидит лютый, страсти такие, что если наружу их выпустить… По себе знаю! По уму-то я тебя давно уже к праотцам отправить должен, а ты вот живешь… Помню, сидел я в пересыльной с двумя парнями: братцы-близнецы. Щеки у них румяные, волосы — витый шелк, глаза — лазурь небесная. Ангелы! За что ж, думаю, таких младенцев святых со мной — разбойником — в одной клетке держать? А после узнал: эти херувимы, не моргнув, могли человека зарезать! А вынув его сердце, еще посмотреть, как оно бьется. Эге, думаю, не одни мы с батькой такие на свете — есть и почище. Мы-то хоть с ним из-за золотишка убивали, а эти ангелы — за просто так, из удовольствия. Почему так?

Василий Никифорович прекратил свою работу и глухо ответил:

— Знаю, видел таких. На фронте мы били их без пощады, как бешеных волков. И если бы ты мне тогда попался — не стал бы церемониться…