— Эх, Прошка-Василий, да если бы мы с батькой тайгу не знали, разве мы с ним дожили бы до сих пор? Что ты! Раз только поймал меня дядька Степан Кочегаров, но и то — быть бы ему в царстве небесном, не пожалей я его. Вел он меня в участок — умора! Ружье наперевес, а не знал, черт старый, что у меня в ширинке — браунинг. Ну, сунь я ему пульку под мышку — и поминай как звали. Да не боялся я, знал, что все равно сбегу…

Соколовский набил снегу в котел, разделся, достал с полки кусок вяленого мяса, зачавкал.

— Соскучился я за кордоном-то по нашим, ой как соскучился, — продолжал он откровенно. — А как увидел, что меня в России в штыки встретили, такая меня злость взяла — всех бы под корень уничтожил. Попадись мне хоть тот Степан опять — порешил бы! И в участке сказал тогда: садите меня покрепче — убегу… Да нет, куда им сокола в курятнике спрятать — убег. Пошалил немного в Кривой слободе. Да город есть город — непривычный я к нему. Продал кто-то, взяли меня ночью пьяным, судили. На Севере замуровали как следует! Вот, еле выбрался… Сколь годов просидел — ай-яй…

Василий Никифорович пришел наконец в себя. Ясно понял, что выхода нет: ведь все уверены в гибели Соколовского… Ловко он это подстроил, мнимую свою смерть. Все рассчитал. Кто-то жизнью своей поплатился только за то, что схож был с Иваном. В лагерное белье свое обрядил, лицо разбил до неузнаваемости, да так — будто само по себе упало дерево на спящего. Ловко… Так ловко, что никто не засомневался — ни сам Василий, ни Степан. Разве только Сабуров поколебался…

И вот теперь — западня. Чем больше откровенничает с ним Иван, тем яснее, что живым отсюда не уйти.

— Слушай, Иван, — проговорил Василий Никифорович, — если хочешь сделать одно доброе дело в жизни, — убей меня сейчас. Сию минуту.

Соколовский вздрогнул. Повернулся. Посмотрел угрюмо на Колядина:

— Погожу.

— Дерьмо!.. — прошептал Колядин.

Дико заныло у него в груди. Василий Никифорович уже с полным безразличием следил за тем, как Иван развязал его путы, как отвалил тяжелую потайную дверь в стене и указал жестом: иди.

Егерь очутился в темноте. Когда он привык к мраку, увидел снова сквозь щели убранство землянки, нишу с лежанкой.

— Мне будет спокойнее, когда ты тут, — сказал за стеною Иван. — А слушать ты меня будешь, хоть и не хочешь.

В этот день Иван не произнес больше ни слова, и пленник был доволен и этим. Да, немного радости отмерила ему жизнь на склоне лет. Но он на жизнь не в обиде, он знал и любовь, и счастье, и радость победы, и есть дочь, похожая на отца. Нет, жизнь его не была никчемной, и если за что укорить себя, так только за то, что можно бы еще больше добрых дел совершить.

И тут же подумал Колядин, что словно бы утешает себя, отказываясь от дальнейшей борьбы, спокойно складывает руки, и притихшая в нем ярость снова затопила сердце.

Положение его, конечно, почти безвыходное. Что же кроется за этим неуловимым «почти»? А то, что он пока жив. А если жив, значит, можно бороться. Нужно бороться. И даже хитрить, если это потребуется. Правда, противник силен и умом не обижен, жесток и изворотлив. Тут надо думать и думать…