– Народное творчество квинтету явно по душе! – Анна рассмеялась, на граффити глядя.

– Ты спросила, Лю, – почему? – Виктория продолжила прерванный походом в храм разговор. – Знаешь, что за эти три года у меня изменился цвет глаз?

– Что?! – Анна остановилась, любимую удерживая. – Нет! Разве бывает такое?!

– Теперь бывает! – Виктория дёрнулась, продолжая движение.

– А какие у тебя были глаза?

– Смарагд.

– Зелёные? Быть не может!

– В нашем мiре может быть всё, кроме мира.

– Боже мой! А снова они не изменятся?

– Не думаю. Пройдено метафизическое поприще. Внесены онтологические коррективы. Понесены физиологические потери. Безвозвратные. Ради великого приобретения.

– Зелёные очи! Ах, как жаль, я не видела их, не целовала!

Анна снова остановила Викторию:

– Почему?! Ну почему мы раньше не встретились?

– За трое суток я уже успела тебе надоесть?

– Ну что ты?! Зачем?

Анна обняла, прижалась. Спустились к Манежной мимо выгоревшего Исторического. Сквозь решётку Александровского сади была видны нищие, греющиеся и что-то жарящие на Вечном огне.

– Человечина. – Виктория втянула воздух ноздрями узкими.

– Да будет тебе!

– Я знаю этот запах, Лю. Это русский дух…

– Как же я люблю тебя!

Анна прижалась, в холодные шершавые губы целуя.

На Манежной ждал матово-серый хаммер Виктории. Грузный, камуфляжно-оружейный Пётр неторопливо вылез, распахнул заднюю дверцу, подсадил.

– Домой, Петруша. – Виктория приказала, закуривая.

Джип поехал.

Анна сидела, в любимую вцепившись. Уткнулась в меховое плечо:

– Не верю. Не верю, что… сегодня.

– А я верю, – жёстко Виктория произнесла, в окно приоткрытое дым выпуская.

И продолжила разговор:

– Твой второй вопрос – зачем? Ты знаешь хоть один женский роман уровня не Достоевского, а хотя бы Кафки или Набокова?

Анна лицо из меха подняла, подумала.

– “Под стеклянным колпаком”?

– Не смеши.

Викторию недокуренную сигарету в окно швырнула.

– Нет такого романа. И это объективно, Лю. На что похож мужской орган?

– На твой пистолет.

– На отбойный молоток. Он долбит бытие, раздвигает, познаёт его. А на что похож наш орган?

– На устрицу.

– На сферу. Она втягивает бытие в себя, использует его. Два противоположных процесса. Мужчины долбят и нас.

– Да уж…

– И оплодотворяют. И мы рожаем.

– Пока не пробовала…

– Но не создаём. Потому что процесс зачатия и родов в принципе не креативный. Это чистая физиология, от нашего интеллекта и способностей не зависящая. Рожаем, рожаем, рожаем. Людей, а не идеи.

– Как сказала одна акушерка: Анечка, кого только не ебут…

– Слушай! – Виктория шлёпнула её по щеке пухлой. – Так вот. Отбойного молотка у нас нет. Поэтому за идеи и метафизику надо платить. Женственностью. Здоровьем. Есть мощная женская проза. Но взгляни на биографии её создательниц. Твоя любимая Сильвия Платт: депрессия, бессонница, страхи, попытка самоубийства. А потом и самоубийство. Dying is an art like everything else…

– …аnd I do it exceptionally well. Обож-ж-аю её!

– Вложила голову в газовую духовку.

– Ах, меня не было рядом…

– Ты бы выключила газ, Лю?

– И расцеловала бы её божественные ягодицы…

– Вирджиния Вульф. Детские травмы, сексуальное насилие с шести лет, страхи, депрессии, попытка самоубийства. И ещё одна. Неврастения. Психозы. Биполярное. Роскошный букет болезней. Головные боли. Бессонница. Финал: Dearest, I feel certain I am going mad again…