Борис замер.

– Простите, Борис, я не сказала вам. Уже пятый день как я прозаик, а не поэт. Я пишу великий роман. И чтобы его написать, нужно соответствовать.

Борис молча смотрел.

– Вы знаете хоть один великий роман, написанной женщиной? Хотя бы уровня “Улисса”?

– Нет… – прохрипел Борис, не в силах оторвать взгляда от золотого ХХХ.

– И я не знаю. Джойс! А что говорить о Достоевском, Сервантесе, Рабле?

Борис стоял парализованно.

– Я собираюсь нарушить эту безнадёжную, порочную традицию. Поэтому нужны радикальные решения. Я наступаю на горло своей женственности. Беспощадно!

– На… горло? За…чем?

– Метафизическая проза и женственность несовместны.

Маяковский вздрогнул.

– И… когда это…

– Я перережу? Когда закончу великий роман. А великие романы, дорогой мой рыцарь полной луны и волчьего воя, не пишутся быстро.

Легко наклонившись, она подняла халат, облачилась в шёлк, села, качнула ногой:

– Скажу откровенно, не самое уютное чувство. Но нужно терпеть. Per aspera ad astra. Так скажите, кофе или душ?

Борис стоял молча.

Ожидаемые похмельные слёзы наполнили его глаза.

Одна из которых.

Сорвалась.

И упала.

На.

Голову маяковского.

Из Успенского собора вышли порознь, словно чужие. Анна обернулась, перекрестилась широко, с силой. Поклонилась, словно лбом невидимый лёд сомнений разбивая. Виктория вышла враскачку, как модель по подиуму, – руки в карманах короткой шубы соболиной, лицо бледно-узкое, секирой стрелецкой, глаза – антрацит, маслом горным сочащийся.

И тут же: тёмная толпа нищих калек по грязному снегу. Метнулась.

Анна швырнула в них приготовленными медяками. Виктория выхватила из кармана шубы большой чёрный кольт-1911. В сырой воздух пальнула.

– Ба-бах-ах-ха-ха!

Эхо по площади заметалось. Нищие шарахнулись. А привыкшие к выстрелам вороны и голуби московские даже не шевельнулись. Двое патрульных мосгвардейцев, курящих у церковного киоска, покосились равнодушно.

– Прости, что затащила тебя. – Анна подхватила Викторию под руку пушистую, прижалась своей щекой горячей к прохладно-секирной щеке подруги.

Виктория молча шла, гранит грязно-снежный каблуками полусапожек молоточа.

– Я бы совсем не ходила, – Анна продолжила, – но… но. Но! Ты же понимаешь, моя богиня.

– Что нужно кому-то поклоняться? – Терпкие губы Виктории усмехнулись. – На всякий случай?

– Не мучай меня… – Анна прижалась, обняла.

– Да я не ревную тебя к Распятому.

– А я тебя к поэзии ревную. Уж-ж-жасно!

– Не повторяйся. Скучно.

Идя в обнимку с любимой, Анна огляделась: рваное серое небо, снежная крупа. Поредевшие зубцы стены Кремлёвской. Пробоины. Косая прошва от пулемётных очередей на бледно-жёлтых облупившихся стенах Сенатского дворца. Флаг государства Московского.

Вздохнула:

– Какое нынче сырое Рождество…

Виктория молчала.

Вышли на Красную площадь. Три зелёно-серых танка. Горы снега тёмного. Оттаявшие экскременты. Мусор. Вечные руины взорванного мавзолея Ленина. На стене пустоглазого ГУМа всё то же большое граффити: гидра с пятью головами нынешних правителей Московии с восседающей на ней голой женой министра обороны. “Блудница московская”.